"Артур Кестлер. Призрак грядущего" - читать интересную книгу автора

колониальной армии, измотанного малярией.
- Думаю, пора и по домам, - сказала Хайди, нарушив молчание.
- Как знаете, - откликнулся граф Борис. - Поскольку я все равно не могу
уснуть до трех ночи, то не могу понять, зачем остальные растрачивают свою
жизнь, так рано отходя ко сну. Я испытываю к ним презрение. Надо полагать,
извращенцу свойственно презирать нормальных людей. Так же и с болезнями.
Особенно груди. Вы читали "Волшебную гору"? Помните, там был клуб "Половинка
легкого"? Все больные - своего рода клуб. Все заключенные заполярных
трудовых лагерей - тоже клуб. Вы - хорошенькая женщина и, возможно, весьма
умны, но вы не из нашего клуба. Даже выйдя за меня замуж, вы останетесь мне
чужой. Разговор с чужаком всегда вдохновляет, но в итоге оставляет чувство
разочарования... Потому что нет общего языка, - добавил он пресным тоном.
Хайди слишком много выпила, чтобы чувствовать смущение.
- А что вы обычно делаете, пока не уснете? - спросила она.
- Сижу в кафе и болтаю. Кафе - дом для беженца. Поэтому-то все
эмигранты всегда стремились в Париж. Кафе - чудесное место. Правда, это не
дом, а скорее зал ожидания. Нормальные люди дожидаются здесь обеда, ужина,
возвращения на работу или домой, на боковую. Мы же, члены Клуба, просто
ждем, что что-нибудь произойдет. Конечно, никогда ничего не происходит, и мы
это знаем, но это легче пережить в кафе, чем где-нибудь еще.
Хайди поднесла к губам рюмку. Еще один человек, обитающий в собственной
переносной стеклянной клетке. Как и большинство знакомых ей людей. Каждый
заперт в невидимой телефонной будке и говорит с вами по проводам. Голоса
доносятся до вас искаженными и то и дело ошибаются номером, даже когда
раздаются в одной с вами постели. И все же ей очень хотелось разбить стекла
будок. Если кафе - дом для потерявших свою страну, то постель - алтарь для
утративших веру. Он сидел перед ней, горько поджав губы, и выглядел жалким.
Глядя на него в упор, она мысленно сняла с сутулой фигуры на другом конце
столика всю одежду. Она знала, что мужчины поступают так с женщинами почти
автоматически, и выработала в себе такую же привычку. Ее глазам предстала
нездоровая желтая кожа, обтянувшая выпирающие ребра, бесполезные плоские
соски, смахивающие на уродливые бородавки, впалый живот, чахлая поросль
вокруг странного предмета, столь же неуместного на этих аскетических мощах,
как на скульптуре Христа. Пиджак висел на его плечах, как тряпка.
- Вы похожи на мсье Анатоля - так же ни во что не верите, - сказала
она.
- Верить? - рассеянно повторил он. - Я никогда не интересовался
политикой, если вы имеете в виду ее. Я верю в самые обыкновенные вещи: что
мою страну надо оставить в покое и что людям надо позволить жить так, как
они хотят. Но все это стало фантазией, опиумным сном. Пройдет год, пять
лет - и от Европы ничего не останется. Раз-два, - он неприятно прищелкнул
языком и рубанул ребром ладони себя по горлу, - раз-два - и готово.
- Откуда такая уверенность? - раздраженно спросила Хайди.
- Когда гангрена съела половину ноги, разве можно надеяться, что она
остановится у колена? Раз увидев все это, уже знаешь остальное. Я видел, и я
знаю. Я видел, как чернеет и гниет в зловонии живая плоть моей нации. Но я
знаю, что вы мне не верите. Вы считаете, что я преувеличиваю, что у меня
истерика. Все здесь так считают; поэтому они обречены. Они будут терпеливо
ждать, пока гангрена поднимается по их ногам...
Его костлявые руки лежали сложенными на столе; казалось, он безуспешно