"Владимир Высоцкий: козырь в тайной войне" - читать интересную книгу автора (Раззаков Федор)

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ ВВЕРХ ПО ЛЕСТНИЦЕ…

В первые же часы Нового 1967 года Высоцкий «обкатал» на публике свои новые «нетленки» — песни «Письмо в деревню» и «Ответ на письмо». Премьера состоялась на квартире поэта Андрея Вознесенского в высотной «сталинке» на Котельнической набережной. Зрители — сплошь одни друзья и знаменитости из числа либералов: Всеволод Абдулов, Игорь Кохановский, балерина Майя Плисецкая и другие. Больше всего над песней смеялась балерина: на строчке «был в балете, — мужики девок лапают» она чуть не сползла со стула. Не отставали от нее и другие: хохотали так, что Высоцкому несколько раз приходилось прерывать пение и ждать, когда все успокоятся.

Столь бурная реакция собравшихся на эти песни, думается, была связана не только с текстом, звучавшим в них, — весьма насыщенным по части сочного юмора, но и с личностным отношением собравшихся к самой деревенской теме. Либеральная публика из числа столичной интеллигенции советскую деревню презирала, воспринимая ее обитателей как безликую серую массу — безропотную опору советского режима. И если рядовые советские граждане в большинстве своем умилялись деревенским фильмам вроде «Дело было в Пенькове» или «Простая история», вопринимая их сюжеты как реальные сцены из колхозной жизни, то либерал-интеллигенты над подобным кино откровенно смеялись. Поэтому неслучайно именно тогда, во второй половине 60-х, в советской литературе и искусстве среди отдельных ее представителей возникла определенная тенденция иного взгляда на колхозную жизнь — более критическая.

В 1966 году кинорежиссер Андрей Кончаловский снял свою «Историю Аси Клячиной, которая любила, да не вышла замуж», где деревенская жизнь была показана без каких-либо красивостей: даже главная героиня была невзрачная хромоножка со смешной фамилией Клячина, которую играла единственная профессиональная актриса в фильме Ия Саввина. На остальные роли специально были приглашены непрофессионалы, чтобы подчеркнуть жизненность рассказа. По сути этот фильм был откровенным антиподом всех советских деревенских картин, вместе взятых: начиная от «Кубанских казаков» и заканчивая «Дело было в Пенькове». Посмотрев «Асю», никому из молодых людей ехать в деревню и работать там однозначно бы не захотелось. Из такой деревни хотелось бежать, причем без оглядки. Вот почему фильм был с восторгом принят московской богемой (впрочем, не всей, а именно либеральной ее частью: например, известный актер Сергей Столяров на премьере фильма в Доме кино заявил: «С таким народом, показанным в картине, мы бы до Берлина не дошли!») и начисто отвергнут рядовым зрителем. Вот как об этом писала кинокритик-либерал Нея Зоркая:

«Картину, только что смонтированную и отпечатанную, крутили в последние декабрьские дни 1966 года на «Мосфильме», в маленьком зале журнала «Искусство кино», на премьере в Доме кино, где ее все-таки успела посмотреть московская художественная интеллигенция, клубный зритель и другая заинтересованная публика. И всякий раз (автор этих строк тому свидетель) затаенная тишина разряжалась очищающими слезами, «братаниями», счастливым чувством приобщения к отчизне, к России. Ибо это было больше, чем еще одна талантливая картина. Это вслед за «Андреем Рублевым» утверждало себя, поднимало голову русское кино. Вот оно, долгожданное!..

В феврале 1967 года картину повезли на зрительскую и общественную апробацию в Горьковскую область — два обсуждения состоялось в районном центре Кстово и в Сормовском Дворце культуры. Выехали многие члены группы, в их числе Ия Саввина, постановщик и несколько «болельщиков», преданных друзей картины, среди которых были редактор Э. Ошеверова и молодой кинокритик А. Липков.

Это был шок, удар. Картину не приняли…

Заметим, что истинные ценители, люди с «адекватной реакцией» (как определяют теперь социологи этот тип), по преимуществу сельская интеллигенция, учителя, молодежь, такие же «артистические натуры», как и их земляки, снимавшиеся у Михалкова-Кончаловского (кстати, выступали и они), — все отлично поняли, оценили. «…Весь мир увидит, как красив наш народ, какая у него широкая душа, услышит волжскую речь, плавную и протяжную, как река Волга», — говорила Т. Рукомойникова, и с ней, конечно, согласился бы каждый из нас, зрителей первых московских просмотров. Но в подавляющем большинстве выступлений звучали обиды, абсолютно стереотипные, если принять в расчет господствующие вкусы, отношение к искусству, распространенные у нас, в обширном российском регионе: искусство-де не воспроизводит действительность, а, наоборот, творит некий расцвеченный, желаемый ее вариант. Недаром поминали и противопоставляли «Истории Аси Клячиной» незабвенных «Кубанских казаков» и уверяли, что вот там-то жизнь тружеников села показана замечательно! Обижались: что же у вас колхозники все в полевом да в грязном, у них что, надеть нечего? А зачем столько людей с физическими недостатками да инвалидов? Где механизация? Комсомольские собрания?..»

В этой реакции двух категорий зрителей — интеллигентов и простых тружеников — кроются глубиные причины того, что произойдет позднее с советским обществом. Во второй половине 60-х эти категории еще мыслят не одинаково, разобщены. Интеллигенты уже устали от красивостей на широком экране и поэтому жаждут отобразить на нем правду жизни, причем их совершенно не смущает, что правду эту многие из них знают всего лишь понаслышке (тот же А. Кончаловский, который в деревне бывал всего лишь несколько раз — когда выезжал студентом собирать картошку).

В это же время простой народ, наоборот, именно этих красивостей на экране и жаждал, поскольку, в отличие от интеллигенции, жил куда более скромной и скучной жизнью и, приходя в кино, мечтал об одном — приятно провести время. Простому зрителю был нужен на экране миф, сказка о жизни, причем это касалось не только советского зрителя, но и любого другого: сильнее всего это проявляется, например, в Голливуде. Но американцам повезло: их интеллигенция (их там называют иначе — интеллектуалы) не стала катализатором недовольства своим общественным строем, как это случилось у нас. Наша постсталинская интеллигенция взяла на себя миссию «просветить» свой народ, имея за собой один, но существенный изъян: в большинстве своем она этот просвещаемый народ не понимала, не любила его, а то и вовсе презирала (этакий «синдром маркиза де Кюстина»).

В тогдашней советской литературе своеобразной «Асей Клячиной» стала повесть писателя-деревенщика Бориса Можаева «Живой», которую взялся ставить на «Таганке» Юрий Любимов. Как мы помним, Высоцкий играл в этой постановке одну из ролей, что, судя по всему, и стало поводом к написанию двух сатирических песен, упомянутых выше. Скажем прямо, главные герои этих произведений — некая супружеская пара в лице колхозника Николая и его безымянной супруги — не производили впечатления интеллектуалов («темнота некультурная», как пел сам Высоцкий). Это, конечно, были шуточные песни, однако, как говорится, в каждой шутке есть доля правды. А правда была в том, что в либеральной среде появилась такая мода — смеяться над колхозной жизнью, вот Высоцкий и смеялся. Чтобы его друзья-интеллигенты в свою очередь сползали от смеха со стульев.

10 января Высоцкий участвовал в спектакле «Добрый человек из Сезуана».

Спустя три дня он оказался в доме Людмилы Гурченко, где с ним произошла история, о которой вспоминает его двоюродный брат Павел Леонидов:

«Тот Старый Новый год у меня в тумане. Я напился. И меня забрала к себе домой Люся Гурченко. Дочка ее Маша была у ее матери, кажется. С Люсей поехали Сева Абдулов и Володя Высоцкий…

Меня уложили в небольшой приемной-гостиной-спальной-кабинете — все это в одной комнате, а в другой, Люсиной спальной, остались трепаться Люся, Сева и Володя. Потом я услышал крики и скандал. Встал, вышел в коридор и пошел в спальню. Пришлось отодвинуть Кобзона. Я не слышал, как он пришел. А может, у него еще оставались ключи от квартиры? Не знаю. Он уже ушел от Люси, они разошлись, но у него случались такие приступы «обратного хода» (на самом деле: Кобзон и Гурченко сошлись в 66-м, однако официально поженятся только в январе 69-го, а пока то живут вместе, то расходятся. — Ф. Р.). Он пришел мириться, и сразу же начался скандал. Он был пьян. И он оскорблял Люсю. Сева Абдулов, небольшой, мускулистый, мягкий, с открытым добрым лицом, подскочил к Кобзону и ударил его. Я испугался. Кобзон был очень сильный, но он не ударил Севу. А я видел, как спружинил Володя, как он мгновенно напрягся. Он ростом не больше Севы, но силы — страшной. Володя даже не привстал, не шелохнулся, но все и с пьяных глаз увидели опасность.

Кобзон начал опять что-то, а после сказал: «Пойдем, выйдем во двор!» Это было по-мальчишески и очень противно. Здоровенный Кобзон пошел во двор с маленьким слабым Севой. А Володя почему-то сник и не пошел. Он только спросил у Люси, виден ли двор из окна. Она сказала, что да, виден. И Володя подошел к окну. Мы смотрели, как вышли противники, как они о чем-то долго говорили, потом Сева подпрыгнул и схватил Кобзона за прическу. Мы увидели, что Сева отпустил прическу и Кобзон ушел. Его походка победителя сникла, он шел, таща себя под лунным светом. На фоне снежных куч он был кучей в кожаном модном пальто…

Пришел Сева, полез в холодильник.

Мы пили еще… Потом Володя сказал, что все дерьмо… Никто с ним не спорил. Все устали, но спать не хотелось, а я сказал, что лучше бы никогда сроду не было Старого Нового года…

А Володя вещал:

— Люська, ты — дура. Потому что — хорошая. Баба должна быть плохой. Злой. Хотя злость у тебя есть, но у тебя она нужная, по делу. А тебе надо быть злой не по делу. Вот, никто не знает, а я — злой. Хотя Сева и Паша знают. Сева — лучше знает, а он, — показал на меня и скривил лицо, — старше, а потому позволяет себе роскошь не вглядываться в меня. Десять лет разницы делают его ужасно умным и опытным. А если было двадцать? Разницы! У Брежнева со мной сколько разницы? Так он меня или кого-нибудь из нашего поколения понять может? Нет! Он свою Гальку понимает, только когда у нее очередной роман. Ой, ей, ей! Не понимает нас Политбюро. И — не надо. Надо, чтобы мы их поняли. Хоть когда-нибудь…»

Следуя мудрой поговорке: «Что у пьяного на языке, то у трезвого на уме», отметим, что размышления Высоцкого о Политбюро были вовсе не случайны. В этих словах была выражена позиция либеральной общественности, которая не могла простить Брежневу его сворачивания хрущевской «оттепели» и поворота руля в сторону державно-патриотического курса. Поэтому не случайно рука Высоцкого в том же 67-ом вывела такие строки:

И еще несколько слов о приведенном выше отрывке. Обратим внимание на слова Высоцкого «Я — злой». Он и в самом деле с возрастом (и с течением болезни) становился все злее. А ведь еще совсем недавно, в начальных классах средней школы, он являл собой несколько иного человека. Как говорила его матери начальник пионерлагеря НИИхиммаша, где проводил лето юный Высоцкий, Таисия Тюрина: «Он у вас шаловливый, но не злобный». Однако с годами характер Высоцкого претерпевал существенные изменения. Причем это была не только злость на власть, но, судя по всему, вообще на жизнь как таковую. Даже в его творчестве это нашло свое отражение: во многих песнях он оперирует словом «зло».

Но вернемся к событиям января 67-го.

Спустя несколько дней Высоцкий уехал в Одессу досниматься в «Коротких встречах». Снимались эпизоды «комната Нади» и «новый дом».

18 января Высоцкий был уже в Ленинграде — давал концерт в ДК пищевиков «Восток». На нем оказались кинематографисты из съемочной группы фильма «Срочно требуется песня», которые сняли часть выступления Высоцкого на пленку, чтобы потом включить ее в фильм. Теперь эти кадры известны всем высоцковедам: на них он поет песню «Парус».

Вечером того же дня Высоцкий дает концерт в гостинице «Астория». Исполняет следующие песни: «Парус», «Песня о нечисти», «Случай в ресторане», «Вот — главный вход…», «Меня замучили дела…», «Пародия на плохой детектив» и др. Наиболее шумную реакцию по части массового смеха имеет последняя песня, где речь идет о том, как агент вражеской разведки мистер Джон Ланкастер Пек, приехав в СССР, вербует советского гражданина Епифана, который на самом деле «был чекист, майор разведки и прекрасный семьянин». То есть на первый взгляд песня явно во славу советских компетентных органов. Но это только на первый взгляд, поскольку Высоцкий, как мы помним, мастер по части всевозможных аллюзий. В черновом варианте этой песни у него были строчки, где он этот самый КГБ, что называется, припечатывал от души:

Однако от этих строк Высоцкий в итоге отказался, дабы не дразнить гусей. Но суть песни от этого все равно мало изменилась. Как пишет Я. Корман:

«Все то, что большинство советских людей считало истинным (власть, партию, идеологию и т. д.), оказалось ложным, фальшивым, о чем говорят, в частности, фотографии лирического героя в „Пародии…“. И все эти ложные ценности объединены одним, но выразительным образом — серость. Именно так поэт характеризует советскую власть…»

В этой песне и в самом деле слышится явная издевка автора по адресу «того, что любит, чем гордится наш советский коллектив». У либеральной интеллигенции это и раньше считалось модным — с пренебрежением относится к символам советского образа жизни, — однако со второй половины 60-х эта мода от интеллигенции перекинулась и в низы, в народ. И в немалой степени этому способствовали песни Высоцкого. Хорошо помню, как на одной из его записей (это был концерт-«квартирник») в строчке «чем гордится наш советский коллектив» он намеренно искажал слово «советский» — пел «совейский» (кстати, подобным образом он поступал во многих своих песнях, где фигурировало это слово). Вроде бы мелочь, но именно из таких мелочей у молодежи потом и формировалось нигилистическое отношение к символам своей страны. Сначала к символам, а затем и к самой стране. Как же: сам Высоцкий так пел! А петь он умел великолепно: повторить его интонации до сих пор никто так и не может.

Кроме этого, «Пародия…» зло высмеивала подозрительность советского социума (еще один объект вечных насмешек со стороны либералов). Дескать, в каждом иностранце советские власти видели потенциальных врагов и эту установку спускали вниз, в народ. Из-за этого советские люди стремились по возможности избегать контактов с иностранцами, якобы опасаясь, что в противном случае все может завершиться вербовкой. Как пел Высоцкий: «так случиться может с каждым, если пьян и мягкотел». А ведь подобная вербовка имела место быть очень даже часто. Только это не обязательно могла быть шпионская вербовка, а, к примеру, идеологическая — в форме восторженной пропаганды западного образа жизни.

Когда в середине 80-х начнется горбачевская перестройка, либералы не случайно главным объектом своих атак изберут именно эту подозрительность советского социума (на самом деле это была элементарная осторожность, диктуемая реалиями «холодной войны»). Разрушив ее, они легко сдадут страну вместе с ее народом в услужение иностранному капиталу (на научном языке это называется более красиво: «включиться в мировое разделение труда»). После этого миллионы бывших советских девушек отправятся в заграничные бордели (по данным только за 2007 год, за пределами России будет находиться около 100 тысяч российских проституток), тысячи детей станут жертвами педофилов со всего мира, столько же молодых людей — наркоманами и т. д. и т. п. Подсчитать точное число исковерканных и загубленных душ этого «мирового разделения труда» вряд ли когда удастся. Но учитывая, что в этом процессе в разных пропорциях приняли участие все жители бывшего СССР (а это целых 15 республик), можно смело сказать, что цифры эти не маленькие — своеобразный ГУЛАГ развитого капитализма. Доживи Высоцкий до наших дней, вполне вероятно, написал бы об этом песню — этакую «Баньку по-белому-2».

В самом начале 67-го года Высоцкий приехал в Ленинград. Всеволод Абдулов привел его к кинорежиссеру Геннадию Полоке, который на «Ленфильме» собирался снимать «Интервенцию» по пьесе Льва Славина. Полоке был нужен актер на главную роль — одесского подпольщика Воронова, выдающего себя за Бродского, и Абдулов активно сватает на эту роль своего друга. Полока обещал подумать, поскольку прекрасно знал о том реноме, которое приобрел Высоцкий в «верхах».

19 января Высоцкий уже в Москве — играет на сцене «Таганки» в «Жизни Галилея».

На следующий день он с группой коллег по театру выступал в 8-й «немецкой» спецшколе, что в 5-м Котельническом переулке. Концерт, естественно, был не для учеников, а для преподавательского состава и членов родительского комитета. Хотя пригласи дирекция туда школьников, они валом хлынули бы туда. Как пишет О. Ширяева: «Высоцкий произносил вступительное слово, читал Кульчицкого, спел „Братские могилы“, а потом с Золотухиным и Жуковой — „Дорогу“, с Золотухиным вдвоем — „Ворчунов“. Впервые я увидела Высоцкого за пианино — он аккомпанировал пантомиме Черновой. Потом они с Иваненко (впервые видела их вместе на сцене) читали „Римские праздники“ из „Антимиров“. В конце вечера Высоцкий спел „На Перовском на базаре“…»

23 января Высоцкий повел Золотухина и Смехова в ресторан ВТО, чтобы отметить завершение работы в картине «Короткие встречи». В тот вечер Высоцкий много говорил о своей жене, Людмиле Абрамовой, ради детей совершившей шаг, на который способна далеко не каждая актриса, — она отказалась от кинокарьеры. Высоцкий подбивал друзей помочь ей, может быть, написать сообща какой-то сценарий специально под нее. Друзья в ответ поддакивали. Но дальше пьяного трепа это дело в итоге так и не пойдет.

24 января Высоцкий играл в «Десяти днях…». Причем он заменял там получившего травму актера Голдаева, и смотреть на его игру в этой роли сбежалась чуть ли не вся труппа во главе с Юрием Любимовым. Как вспоминает все та же О. Ширяева: «Володя вылетал на сцену размалеванный красной краской, маленький, страшненький, в огромном красном халате с плеча Голдаева, который больше его раза в два. Он бодро покрикивал на свой „батальон“. Чего он только не вопил: „Довели! Уйду к чертовой матери!“ Когда произносил речь: „По России бродит призрак. Призрак голода“, — то „путал“ слова и говорил „признак“.

Володя нес сплошную отсебятину, при этом имел такое право: он ведь не знал текста. Керенского за ним не было видно, тот терялся в массовке. Высоцкий неистовствовал, переходя из одного состояния в другое. То вдруг подлетал к Ульяновой и орал: «Клава! Ну хоть ты меня не позорь!» — то начинал шататься, показывая, что унтер вдребезги пьян, и охране Керенского приходилось его поддерживать. Он то истерически рыдал, когда Керенский говорил, что Россия в опасности, то разом выпаливал команду: «Справа налево ложись!» — а потом, собрав с пола бабьи юбки и уткнувшись в них носом, безудержно плакал, после чего с блаженной, почти идиотской улыбкой слушал своих подопечных…

Ничего подобного я в жизни не видела! Зрители рыдали от смеха…»

28 января Высоцкий играл в ночных «Антимирах».

На следующий день он был приглашен на творческий вечер автора «Антимиров» — Андрея Вознесенского, который проходил в здании старого университета, что на Моховой. В разгар вечера хозяин бала внезапно пригласил на сцену Высоцкого, представив его публике как «замечательного артиста, здорово делающего Галилея на сцене „Таганки“». Стоило Высоцкому выйти на сцену, как тут же появился и «рояль в кустах» — гитара. Пришлось спеть «Оду сплетникам» из тех же «Антимиров». Посчитав свою миссию выполненной, Высоцкий засобирался было на свое место, как из зала понеслись крики: «Спойте еще! Пожалуйста!» Высоцкий в расстерянности — вечер-то не его. Но когда и сам Вознесенский просит уважить публику, Высоцкий вновь берет в руки гитару. Причем его просят исполнить «Нейтральную полосу» (это делает сам Вознесенский) — одну из самых двусмысленных песен на тот момент в его репертуаре, но Высоцкий решает «не дразнить гусей». И поет «Песенку про сентиментального боксера».

30 января Высоцкий играет Галилея, 6 февраля — его же.

12 февраля он выходит на сцену в «Павших и живых», а поздним вечером — в «Антимирах». В перерыве между этими спектаклями, в кабинете Любимова, Высоцкий репетировал новую роль — Маяковского в спектакле «Послушайте!». В интерпретации «Таганки» поэт появлялся в пяти обличиях: кроме Высоцкого, его играют Золотухин, Хмельницкий, Смехов и Насонов. Ближе всех по росту и голосовым данным к нему приближается Хмельницкий, но и Высоцкий тоже не теряется: хоть ростом он и не вышел, но голосище имеет тот еще. Как пишет В. Смехов:

«В театре моей памяти Владимир Высоцкий не просто отлично читал Маяковского, играл от имени Маяковского — он, как и его товарищи, продлевал жизнь образа, по необходимости бороться сегодня с таким же, кто отравлял поэтам жизнь вчера. Жизнь и сцена сливались — это явление еще нуждается в серьезной оценке. Володя играл храброго, иногда грубоватого, очень жестокого и спортивно готового к атаке поэта-интеллигента…»

23 февраля Высоцкий принимал участие в вечере, который проходил в Доме ученых. Три дня спустя он играл в утренних «Десяти днях…» Керенского. После спектакля актеров фотографировали для журнала «Советский Союз». Это издание считалось либеральным — в нем редакторствовал зять Хрущева Алексей Аджубей.

Тем временем в начале марта по Москве поползли очередные нелепые слухи про Высоцкого: будто его арестовали… за шпионаж в пользу ЦРУ. Почему подобный слух возник именно тогда, сказать трудно, но кое-какие версии предположить можно. Судя по всему, он был запущен из КГБ, чтобы в очередной раз «пригасить» активность Высоцкого — уж больно много он стал выступать с разного рода концертами (в различных учреждениях и на квартирах), и записи этих концертов тиражировались по стране на магнитофонных лентах. КГБ в те дни вообще проявлял активность в борьбе как с инакомыслящими, так и с диссидентами. Например, среди последних удары были нанесены сразу по двум направлениям — либеральному и русскому. Так, были арестованы двое видных диссидентов-евреев Александр Гинзбург и Юрий Галансков.

Тогда же КГБ разоблачил антисоветскую организацию Всероссийский социал-христианский союз освобождения народа (ВСХСОН), которая, как уже говорилось выше, была создана в Ленинграде в 1962–1964 годах и ставила целью создание православного корпоративного государства, где будет допущена частная собственность (при контроле государства над основными отраслями промышленности). Членов Союза называли «новыми бердяевцами» (их кумиром был русский философ Николай Бердяев).

ВСХСОН был раскрыт по доносу одного из его участников. К тому моменту Союз уже насчитывал в своих рядах 28 членов и 30 кандидатов и был самой крупной подпольной группой, раскрытой КГБ за послесталинский период. По делу организации будет осужден 21 человек (лидеры — Огурцов и Садо — получили соответственно: 15 лет лагерей, 5 лет ссылки один, и 13 лет — другой), а всего по стране в этой связи будут допрошены около 100 свидетелей. Вполне вероятно, что у некоторых из этих людей в личной фонотеке имелись записи Высоцкого, что невольно бросало тень на последнего (как в случае с Андреем Синявским). Поэтому Высоцкий в те дни отказывается выступать с сольными концертами, предпочитая только выступления с бригадой своих коллег по театру.

Но вернемся к Высоцкому.

10 марта состоялся первый прогон «Послушайте!» с его участием.

В том же месяце на студии «Беларусьфильм» режиссер Виктор Туров, у которого Высоцкий снимался в «Я родом из детства», приступил к съемкам нового фильма, причем опять о событиях Великой Отечественной — «Война под крышами». И в эту ленту Туров вновь пригласил Высоцкого, поскольку к тому времени они уже стали друзьями. Эта дружба особенно укрепилась после одного случая. Как-то Высоцкий по пьяной лавочке участвовал в одной драке и съездил по морде какой-то «шишке» — большому начальнику. Его хотели привлечь к ответственности. Но Высоцкий уехал в Белоруссию к Турову, и тот, подняв свои связи, друга, что называется, «отмазал».

В фильме «Война под крышами» у Высоцкого снова был эпизод, но уже иного плана — на этот раз он играл фашистского прихвостня — полицая. Вполне вероятно, актер сам выбрал эту роль, решив расширить свое актерское амплуа — до этого он в основном играл положительных героев или близких к ним. А тут — прислужник фашистов. Может, в этом была какая-то тайная подоплека? Как у Андрея Тарковского, который в том же году сыграл белогвардейского атамана-садиста, расстреливавшего большевиков и малолетнего ребенка в фильме «Сергей Лазо». Тем самым Тарковский мстил современным большевикам за то, что они положили на «полку» его «Андрея Рублева». Не было ли такой же мысли и у Высоцкого, когда он выбирал роль полицая?

Отметим, что в этом фильме также звучали две его песни: «Аисты» и «Песня о новом времени» (в «Я родом…», как мы помним, их было пять, за что Высоцкий был удостоен гонорара даже большего, чем за саму роль).

25 марта Высоцкий играет в «Антимирах». На спектакле присутствует автор — Андрей Вознесенский. Четыре дня спустя состоялся прогон спектакля «Послушайте!».

В эти же дни конца марта вся страна замерла у экранов телевизоров: шли прямые трансляции из Вены с чемпионата мира по хоккею с шайбой. Наша сборная играла бесподобно: в концовке турнира обыграла канадцев (2:1) и чехословаков (4:2) и в пятый раз завоевала золотые медали. Под впечатлением этого успеха Высоцкий (он смотрел матчи вместе с Татьяной Иваненко дома у режиссера Геннадия Полоки), который хоть и не считался спортивным фанатом, но спорт все же любил, написал песню «Профессионалы», где с присущим ему юмором посмеялся над хвалеными канадскими профессионалами, занявшими в Вене лишь 3-е место.

Что касается Татьяны Иваненко, то Высоцкий продолжает «романить» с ней и фактически живет на два дома: то у себя, с Людмилой Абрамовой и сыновьями, то у любовницы. Вот как об этом вспоминает мать последней — Нина Павловна:

«Мне приятно было, что Володя приходил. Да и мой супруг его обожал. Правда, когда моя дочь с ним жила, он уже сильно выпивал. Бывало, напьется, утром встанет, со стоном скажет: „Нина Павловна, куриного бульончика сварите!“

Я бегу на рынок спозаранку за курицей, варю, он пьет бульон, а курицу выбрасывает на пол. Но не опохмелялся. Нет! Нужно было дальше работать…»

16 апреля «Таганка» уехала в Ленинград, чтобы там сдать спектакль «Послушайте!». Несмотря на то что он был посвящен личности поэта-трибуна Владимира Маяковского, на самом деле это была очередная попытка Юрия Любимова и таганковцев изобразить «фигу» по адресу «русской партии». Об этой истории стоит рассказать особо.

Как известно, Маяковский при жизни был плотно опутан еврейскими связями: помимо супругов Осипа Брика и Лили Брик-Каган, с которыми он периодически жил под одной крышей (кроме этого, у него была еще одна квартира, где он обитал в одиночестве), в его друзьях числились многие коллеги-евреи, а также сотрудники ГПУ еврейского происхождения, коих в этом ведомстве в 20-е–30-е годы было довольно много (среди последних были: Яков Агранов, Моисей Горб, Лев Эльберт и др.). Отметим, что и супруги Брик также были связаны с ГПУ, начав сотрудничать с ним еще в начале 20-х (чекистское удостоверение Лиле вручил в 1921 году все тот же Яков Агранов).

Когда весной 30-го поэт внезапно покончил с собой, Брики, пользуясь своими связями в верхах (в том числе и в ГПУ — НКВД), стали главными претендентами на обладание авторскими правами на его поэтическое наследие. Таким образом, Лиля Брик, которая не являлась официальной женой Маяковского, получила ровно половину авторских прав, в то время как прямые родственники покойного (его мать и две сестры) оставшуюся половину должны были разделить между собой на три части. Чуть позже те же Брики пробили в верхах и создание музея поэта именно в том доме, где они проживали с Маяковским (в Гендриковом переулке). Все это было более чем странно, учитывая, что одной из невольных виновниц самоубийства поэта была именно Лиля Брик, которая буквально до последних дней манипулировала им, бесцеремонно вмешиваясь как в его творческую, так и личную жизнь.

Заметим, что, когда в чистках конца 30-х один за другим стали погибать большинство коллег и друзей Бриков (в том числе и чекисты: Агранов, Горб и др.), Брики сумели избежать ареста, поскольку были прикрыты с двух сторон: со стороны Маяковского (как официальные хранители памяти о нем), а также своих заграничных связей. В итоге оба умрут в своих постелях: Осип в середине 40-х, Лиля — в конце 70-х.

Между тем с конца 50-х, когда в советской элите крайне обострилось противостояние либералов и державников, на авансцену этой борьбы вышла и Лиля Брик (ее бывший муж Осип Брик к тому времени скончался, и его место занял Василий Катанян), которая являлась эмиссаршей западноевропейского еврейства в СССР, причем завязана была на Францию: ее близким другом и заступником был член ЦК ФКП, видный общественный деятель и писатель Луи Арагон, женатый на ее родной сестре писательнице Эльзе Триоле. Отметим, что за Арагоном также тянулся длинный гэпэушный след.

Еще в 30-е годы он стал деятелем Коминтерна — организации, которая создавалась и контролировалась непосредственно ГПУ. Из-под пера Арагона даже появляется поэма об этом карающем органе, где он декламировал: «Воспеваю ГПУ, который возникнет во Франции, когда придет его время… Я прошу тебя, ГПУ, подготовить конец этого мира… Да здравствует ГПУ, истинный образ материалистического величия…» и т. д. За свою приверженность коммунистическим идеям Арагон в 1957 году был награжден Ленинской премии. Причем этой награды он был удостоен почти одновременно с другим французом — Эммануэлем д'Астье де ла Вижери, который хотя и не был коммунистом, но весьма активно им симпатизировал (одно время редактировал их газету «Либерасьон») и даже получил место депутата благодаря голосам коммунистов. Вместе с Арагоном он входил в Движение в защиту мира, которое являлось филиалом КГБ.

Вообще Франция еще со времен Российской империи считалась одной из самых интересующих русскую разведку европейских стран. В советские годы этот интерес только усилился, особенно после того, как в 1949 году Франция стала не только членом НАТО, но и разрешила расположить его штаб-квартиру именно в своей столице — Париже. С этого момента перед КГБ была поставлена новая задача: играя на противоречиях французов с другими европейскими странами (главным образом Англией, Италией и Германией), рано или поздно, но добиться выхода Франции из Североатлантического альянса. Для этого КГБ буквально наводнил эту страну своими агентами (как штатными, так и нештатными — агентами влияния), а также увеличил денежные вливания во Французскую компартию (коммунисты других западноевропейских стран получали от КПСС несколько меньшие денежные средства).

Первыми, кто забил тревогу по поводу засилья КГБ во Франции, были… американцы. Еще весной 1962 года их президент Джон Кеннеди направил личное послание президенту Франции генгералу де Голлю, где буквально возопил о том, что французские разведслужбы и даже правительство полны советских агентов. Именно поэтому, писал Кеннеди, я и выбрал для отправки личный канал, поскольку все иные не внушают доверия. Де Голль отнесся к этому посланию со всей серьезностью и направил в США своего человека — начальника 2-го бюро (разведка) Генерального штаба сил национальной обороны генерала де Ружмона. Тот, при посредстве ЦРУ, встретился с бывшим агентом КГБ Голицыным (один из самых крупных советских перебежчиков за всю историю «холодной войны»), который рассказал ему о том, какого размаха достигло проникновение КГБ во Францию.

Вернувшись на родину, де Ружмон поведал обо всем де Голлю. В итоге тот направил в США лучших специалистов УОТ (контразведка) и СРК (внешняя разведка и контразведка), чтобы те провели более детальные допросы Голицына. На основе этих бесед и было принято окончательное решение: начать крупномасштабную операцию против «кротов» КГБ во Франции. О размахе этой операции говорит хотя бы то, что за первую половину 60-х из Франции были высланы 9 советских дипломатов, уличенных в шпионаже (попутно были нанесены удары и по агентуре восточноевропейских разведок: чехословацкой, польской и гэдээровской, которые также имели во Франции большие интересы).

И все же, несмотря на все старания французских контрразведчиков, которым помогали их американские коллеги, серьезно поколебать позиции КГБ и его сателлитов не удалось, поскольку те тоже даром времени не теряли и сумели обезопасить большинство своих агентов. Большую роль в этом деле сыграл известный деятель международного коммунистического движения Жак Дюкло (он был членом Политбюро ФКП с 1931 года и отвечал за разведывательную сеть коммунистов во Франции, контактируя напрямую с Москвой). Более того, КГБ начисто переиграл как французов, так и американцев, добившись того, что 1966 году генерал де Голль принял решение о выходе Франции из НАТО. Как расскажет много позже советский перебежчик Алексей Мягков:

«Выход Франции из НАТО является примером эффективности подрывной деятельности КГБ в Западной Европе. Вербуя агентов среди журналистов и членов Общества франко-советской дружбы, КГБ активно внедрял в политических кругах мысль о том, что политическая независимость страны страдает от принадлежности Франции к НАТО. Этот факт (выход Франции из НАТО) использовался в качестве примера для обучения в школах КГБ. Так, директор школы № 311 КГБ в прочитанной будущим офицерам лекции о деятельности организации за границей прямо заявил, что для Кремля выход Франции явился положительным результатом усилий Советского правительства и КГБ».

Возвращаясь к Лиле Брик, отметим, что через нее КГБ имел выход на высшее руководство ФКП (на того же Луи Арагона, а также Жака Дюкло и других функционеров партии), за что, собственнно, она и имела неограниченные привилегии в СССР. Что касается нападок на нее со стороны тех же представителей «русской партии», то они были частью той игры, которую вел все тот же КГБ: позволяя нападать на Брик, он создавал ей ореол гонимой, чтобы западная общественность не заподозрила ее в сотрудничестве с госбезопасностью. Отметим, что нападки эти были искренними, однако КГБ делал все от него зависящее, чтобы с головы Брик не упал ни один волос. Это была типичная оперативная «разводка», широко практикуемая всеми спецслужбами мира.

О том, какие доверительные отношения имела Лиля Брик на самом кремлевском верху, рассказывает ее биограф А. Ваксберг:

«Когда Майю Плисецкую и Родиона Щедрина перестали пускать за границу (в самом начале 60-х. — Ф. Р.), Лиля с помощью личных связей раздобыла прямой (городской — не кремлевский!) номер телефона тогдашнего шефа КГБ Александра Шелепина, позвонила ему и настояла, чтобы кого-либо из молодых супругов он принял сам. Кем была тогда Лиля? Тогда — и всегда? Никем. Лилей Брик — и только. Но это звучало!

Сначала Щедрина пригласил к себе один из заместителей Шелепина, генерал Питовранов, крупный лубянский чин с давних времен, а затем и сам Шелепин. Вопрос оказался не слишком простым — к наложенным на супругов санкциям был причастен лично Хрущев. Преодолели и это: загадочное влияние Лили на лубянских шишек было столь велико, что Питовранов при очередном посещении Хрущева сам передал ему письмо Плисецкой и Щедрина и добился положительного ответа. Таким образом Лиля помогла «невыездной» Плисецкой выехать с труппой Большого театра на гастроли в Америку: не используй она свои рычаги, ничего бы, наверно, не получилось…»

Отметим, что у самой Лили Брик (как и у ее супруга В. Катаняна) препятствий для выезда из страны вообще не было — езжай, когда душе заблагорассудится. Более того, они через самого М. Суслова получили разрешение регулярно получать из-за границы разного рода товары, которых в советской продаже не было. Все это явно указывало на то, что удостоверение сотрудника ГПУ, которое Лили вручил один из тогдашних его руководителей Яков Агранов (расстрелянный в 1937 году в подвалах Лубянки), оставалось по-прежнему в силе.

Именно с этим закулисным влиянием Брик (когда она вертела как хотела лубянскими «шишками») и пытались бороться представители державного лагеря. Причем одним из активных помощников последних был референт самого М. Суслова (главный идеолог партии находился в перманентном конфликте с КГБ) Владимир Воронцов. Была привлечена к этому делу и родная сестра Маяковского Людмила, поскольку победить Брик можно было при одном условии: отобрав у нее «козырь» — имя В. Маяковского, которым она все эти годы успешно прикрывалась. А сестра поэта давно мечтала о создании нового музея своего брата — в Лубянском проезде, взамен бриковского в Гендриковом переулке. Как напишет в одном из своих писем в ЦК КПСС Л. Маяковская:

«Брики — антисоциальное явление в общественной жизни и быту и могут служить только разлагающим примером, способствовать антисоветской пропаганде в широком плане за рубежом. Здесь за широкой спиной Маяковского свободно протекала свободная „любовь“ Л. Брик. Вот то основное, чем характеризуется этот „мемориал“ (речь идет о бриковском музее. — Ф. Р)… Брики боялись потерять Маяковского. С ним ушла бы слава, возможность жить на широкую ногу, прикрываться политическим авторитетом Маяковского. Вот почему они буквально заставляли Маяковского потратиться на меблированные бриковские номера… Сохранение этих номеров — вредный шаг в деле воспитания молодежи. Здесь будет паломничество охотников до пикантных деталей… Я категорически, принципиально возражаю против оставления каких-либо следов о поэте и моем брате в старом бриковском доме…»

Жаркая полемика вокруг двух музеев (действующего и будущего) разгорелась на страницах советской печати в середине 60-х. Естественно, вся либеральная общественность была на строне Брик, вся державная — на стороне сестры поэта. «Таганка» вплела свой голос в пользу первой, что вполне закономерно, учитывая то, кем и для чего был создан этот театр. Итак, Юрий Любимов (при активном содействии своего актера Вениамина Смехова, который вскоре после премьеры войдет в ближайшее бриковское окружение) взялся за постановку спектакля «Послушайте!», где ставил целью объяснить зрителю, какие внешние силы погубили поэта. Как напишет чуть позже театровед А. Смелянский:

«С блестящим остроумием артисты творили летучие сценки столкновений поэта с главным персонажем российской истории — чинушей и дураком (часто эти качества замечательно совмещались в одном лице). Любимов впервые прикоснулся здесь к теме, которая будет занимать его больше всего на протяжении двух десятилетий, вплоть до эмиграции: как существовать художнику, мастеру, артисту в условиях наглого, болотного полицейского режима…

В спектакле «Послушайте!» убивали не только поэта. Вместе с ним убивали Великую Революцию…»

В последних словах, собственно, и крылась главная суть постановки. Поскольку в авангарде октябрьской революции 17-го года стояли две силы — русская (пролетарская) и еврейская (мелкобуржуазная), — то все последующие годы между ними шла борьба за место у штурвала государственного управления. В любимовском спектакле Маяковский был лишь удобным поводом, чтобы лишний раз уличить первых в том, что именно они погубили Великую Революцию (и довели поэта до самоубийства), а вторых (в лице Бриков) объявить защитниками Великой Революции и главными наследниками Маяковского.

Вот почему сама Лиля Брик была горячей сторонницей таганковской постановки, как и все остальные «друзья театра», причем большинство из них были евреями: Николай Эрдман, Виктор Шкловский, Лев Кассиль и т. д. В порыве охватившего ее энтузиазма Брик на одном из прогонов ничтоже сумняшеся заявила: «Этот спектакль мог поставить только большевик и сыграть только комсомольцы».

В спектакле действовало сразу пять Маяковских: лирик, трагик, трибун и т. д. Одного из них и играл Высоцкий, причем играл с подтекстом. Именно ему выпала честь открывать спектакль и представлять помпезного Маяковского, одетого в чугунный фартук кузнеца, белую парадную рубаху с расстегнутым воротом и засученными рукавами, стоявшего на пьедестале. Однако едва поэт открывал рот и начинал декламировать свои стихи во славу рабочего класса и его власти, как тут же толпа начинала громко свистеть и улюлюкать, после чего Высоцкий-Маяковский сбегал с пьедестала за кулисы. Таким образом Любимов подвергал остракизму именно «пролетарское» нутро поэта.

Вот как оценил игру Высоцкого в этом спектакле уже известный нам таганковед-«гарвардец» Александр Гершкович: «Особое внимание привлекает перекличка и спор Высоцкого с Маяковским по поводу понятия „советский патриотизм“. Зародившись у Маяковского в 20-е годы как выражение заносчивого классово-пролетарского сознания, оно выродилось во времена Высоцкого в сгусток качеств самого отвратительного свойства. В нем смешивалось все косное, лживое, демагогическое и гнусное, что накопилось в жизни общества за сорок лет. Оно лишило людей ощущения реальности происходящего и в собственной стране и вовне. Высоцкий не приемлет патриотизма Маяковского в том виде, в каком его поднимала на щит официальная критика…»

Видимо, именно это расхождение во взглядах на «советский патриотизм» и послужило поводом к тому, что во время сдачи спектакля в Ленинграде 16 апреля 67-го Высоцкий позволил себе отойти от канонического текста Маяковского. У поэта текст звучал следующим образом: «Хорошо у нас в Стране Советов. Можно жить, работать можно дружно…» В спектакле это выглядело следующим образом. Смехов-Маяковский говорил: «Хорошо у нас в Стране Советов!» На что Высоцкий-Маяковский отвечал не утвердительно, а спрашивал: «Можно жить?» Чиновниками, принимавшими спектакль, это было расценено как издевка. Однако никаких оргвыводов по отношению к Высоцкому в итоге не последовало. И спектакль был успешно принят к вящей радости всей либеральной общественности. Принят даже после того, как один из членов высокой комиссии из Управления культуры Москвы составил о нем следующее резюме:

«Театр сделал все, чтобы создать впечатление, что гонение на Маяковского сознательно организовано и направлено органами, представителями и деятелями советской власти, официальными работниками государственного аппарата, партийной прессы… Выбор отрывков и цитат чрезвычайно тенденциозен… Ленинский текст издевательски произносится из окошка, на котором, как в уборной, написано „М“. В спектакле Маяковского играют одновременно пять актеров. Но это не спасает положения: поэт предстает перед зрителями обозленным и затравленным бойцом-одиночкой. Он одинок в советском обществе. У него нет ни друзей, ни защитников. У него нет выхода. И в конце концов как логический выход — самоубийство. В целом спектакль оставляет какое-то подавленное, гнетущее впечатление. И по выходе из зала театра невольно проносится мысль: „Какого прекрасного человека затравили!“. Но кто?.. Создается впечатление, что советская власть повинна в трагедии Маяковского».

Скажем прямо, многое из вышеперечисленного имело место быть в судьбе Маяковского: например, травля его определенными официальными лицами, трагическое одиночество, разочарование в отдельных коллегах и т. д. Однако правдой было и то, что свою лепту в это трагическое мироощущение поэта (причем лепту весьма существенную) внесли Брики и их окружение. То есть, следуй Любимов исторической правде, он должен был отразить в своем спектакле и этот аспект. Но он этого не сделал, поскольку целью его была отнюдь не правда, а исключительно конъюнктура, в том числе и политическая: надо было защитить Брик и ее теперешнее окружение от нападок державников. Вот Любимов и защищал, подрядив на это дело всю труппу своего театра вместе с Высоцким.

Вернемся к хронике событий весны 67-го.

22 апреля Высоцкий дал два концерта в Ленинграде: в СКБ АП и школе № 156. На следующий день он дал домашний концерт у Г. Рахлина, а 24-го — пленял своим песенным талантом публику в Технологическом институте.

Тем временем на Одесской киностудии Кира Муратова завершила работу над фильмом «Короткие встречи», однако настроение у съемочной группы отнюдь не праздничное — фильм мытарят многочисленными поправками. 22 апреля Госкино в лице В. Баскакова, Е. Суркова и И. Кокоревой выносит свой жесткий вердикт фильму, из которого я приведу лишь небольшой отрывок, касающийся героя нашего рассказа. Цитирую: «В фильме не получился образ героя. В исполнении актера В. Высоцкого фигура Максима приобретает пошлый оттенок. Фильм перенасыщен деталями, порождающими настроение уныния и бесперспективности. В связи с этим необходимо заменить одну из песен В. Высоцкого — „Гололед, гололед“…»

Почему именно эта песня вызвала негативную реакцию принимающей стороны? Дело в том, что цензоры были не дураки и, приобретя за последние годы хороший опыт по части расшифровки всевозможных «фиг», которые мастерили в своих произведениях либералы, сразу раскусили скрытый подтекст песни Высоцкого. Им стало понятно, что «гололед» — это антоним другого слова — хрущевской «оттепели» (об этом же, как мы помним, была и другая недавняя песня Высоцкого на ту же тему — «В холода, в холода…»). Да и другие строчки из песни указывали на ее второе содержание:

То есть в понимании Высоцкого брежневский «гололед» грозил затоптать людей сапогами (в другой его песни пелось: «сапогами не вытоптать душу» — опять же применительно к существующей власти), а также вел общество ни много ни мало к… озверению людей. Как мы теперь знаем, к последнему приведет совсем другое — горбачевская перестройка, которая будет проводиться в жизнь по лекалам именно либералов-западников.

В начале мая Высоцкий вновь был в Ленинграде, где дал несколько концертов: 4-го он выступил на заводе ЛОМО, 6-го — в ВАМИ, 9-го — дома у Г. Рахлина (у него же он был и в конце апреля), 10-го — в конструкторском бюро топливно-измерительных систем и в ДК пищевиков «Восток». После чего отправился в Бреслав, где шли съемки фильма «Война под крышами» (сам он там не снимался, но в картине должны были звучать две его песни). Аккурат после праздника Победы съемки в Бреславе закончились и группа решила переехать для продолжения работы в литовский город Даугавпилс. Оттуда Высоцкому предстояло выехать в Москву. Но по дороге в Литву произошло событие, о котором вспоминает жена Виктора Турова Ольга Лысенко:

«Выехали мы рано и почти весь путь ехали молча. Володя был с гитарой. Вдруг он просит остановить наш студийный „уазик“, выходит из машины и говорит: „Послушайте, я сейчас сочинил песню“.

Это была «Песня о земле». После строк «Кто-то сказал, что земля умерла…» у меня просто сердце упало, не знаю, что на меня нашло…»

В эти же дни середины мая Высоцкий познакомился с Давидом Карапетяном, которому на какое-то время суждено будет стать одним из его близких друзей. Отметим, что о Высоцком Карапетян услышал еще несколько месяцев назад от своей знакомой Татьяны Иваненко (ее мама была соседкой Карапетяна по дому). Это она принесла ему магнитофонную бобину с записями песен Высоцкого и коротко сказала: «Послушай». Эти песни произвели на слушателя неизгладимое впечатление. Как напишет он сам чуть позже:

«Я столкнулся с явлением, которому не в состоянии был дать определения. Только хамелеон кричал внутри голосом детства: „Я восхищаюсь, я восхищаюсь…“ Поражала сила драматического накала, счастливого совпадения формы, смысла и звукописи. Речь уже не шла о силе таланта, здесь было нечто пограндиознее. Я был шокирован и раздавлен. При столкновении с незнакомой ситуацией каждый из нас мыслит трафаретами, то есть пытается укрыться за формальную логику. Ни в русской, ни в советской поэзии не находил я аналога тексту, озвученному голосом, рвущимся из динамиков. Как переводчик даже подумал автоматически — а можно ли это перевести на итальянский? Но где найти такой голос к таким словам? Здесь все слитно и неделимо…»

Спустя несколько месяцев после этого прослушивания судьба подбросила Карапетяну возможность познакомиться с Высоцким лично. Но сначала он пришел в Театр на Таганке, чтобы увидеть предмет своего восхищения на сцене. 15 и 16 мая Высоцкий играл в «Послушайте!» одного из пяти Владимиров Маяковских. В спектакле главным антиподом поэта выступал его коллега — Игорь Северянин, которого Карапетян боготворил. Однако то, как был показан таганковцами его кумир, Карапетяну не понравилось, и он покинул театр в дурном расположении духа. А спустя два-три дня к нему домой заявились гости: Татьяна Иваненко и невысокого роста молодой человек. В нем хозяин квартиры узнал Высоцкого. Далее послушаем рассказ самого Д. Карапетяна:

«От Татьяны Высоцкий знал, что я был на спектакле, и спросил о моем впечатлении. Он располагал к откровенности, и я решил, не таясь, высказать свои претензии: „Я не понял, зачем надо было бить по голове одного поэта, чтобы возвысить другого?“ Человек корпоративного духа, Высоцкий вступился, хотя и весьма неубедительно, за своих коллег: „Но ведь спектакль не об этом, а о том, как не надо плохо читать хорошие стихи“. Он разом выгораживал и Любимова, и Золотухина, и Северянина.

Я только обреченно махнул рукой:

— Да нет же, об этом. Я, конечно, понимаю трудности режиссера, но почему именно Северянин, разве мало было тогда бездарей?

— А вы любите Северянина?

— Да, очень!

— И я тоже! Я вижу, вы вообще любите поэзию?

И он бегло оглядел наш книжный шкаф, забитый словарями и синими томами «Библиотеки поэта», чуть задержавшись на предмете моей гордости — контрабандной полке с Мандельштамом и Ахматовой, Клюевым и Гумилевым. Рядом с ними дружно теснились Бердяев с Шестовым, и алым сигналом тревоги пылал уголовно наказуемый «Фантастический мир» Абрама Терца-Синявского.

Пробыл у нас в тот вечер Высоцкий недолго. На другой день я узнал от Татьяны, что понравился ему за «нестандартность мышления». Мне оставалось лишь возблагодарить судьбу в лице Тани Иваненко и Игоря Северянина…»

23 мая Высоцкий вновь сыграл в «Послушайте!», а на следующий день отправился в Куйбышев, где у него в ближайшие два дня было запланировано сразу несколько концертов (в Клубе имени Дзержинского и в филармонии). Свидетель тех выступлений И. Фишгойт вспоминал: «До нас доходили слухи, что Высоцкий — любитель выпить, но во время его приездов в Куйбышев мы убедились в обратном. Отказался он даже от пива. Пил только минеральную воду…»

А вот что вспоминал об этой же поездке другой очевидец — Г. Внуков:

«Первый концерт в филармонии в 17 часов. Билеты нам принесли заранее. Подходим к кассе, билетов полно. А вокруг стоит много людей, предлагают билеты с рук. Я сразу вспомнил Москву, рассказываю, как попадал на спектакли Высоцкого. Ребята не верят: „Врешь! Да и вообще, кто такой Высоцкий?“…

Клуб Дзержинского встретил уже по-другому. Билетов в кассе нет. С рук — нет. Все просят «лишнего билетика»… За те часы, что Высоцкий находился в Куйбышеве, муждугородный телефон работал беспрерывно: Ульяновск, Казань, Пенза, Оренбург, Саратов, Куйбышевская область — уже все знали, что Высоцкий у нас в гостях. До Куйбышева от каждого из названных городов лететь 30–50 минут. Я лично встретил знакомых ребят из Пензы, Саратова — успели прилететь на его вечерний концерт…

После концерта члены правления клуба предложили Высоцкому совершить поездку на катере по Волге. Плыли вверх до Красной Глинки и дальше. Где-то в районе Подгор-Гавриловой поляны мы развернулись и с выключенным двигателем сплавлялись обратно по течению: попросили капитана, чтобы было больше времени поговорить с Высоцким… Высоцкий, отдыхая, рассматривал ночной Куйбышев. Потом поднялся в рубку, долго разговаривал с капитаном, попросил «немного порулить»…»

27 мая исправленный вариант фильма «Короткие встречи» был вновь отправлен в Госкино. Из него убрали следующие сцены: поцелуй Максима и Нади у костра, их лежание на пиджаке, указывающее на их физическую близость, слова Лидии Сергеевны, где она говорит о своей ненависти к колхозникам (как мы помним, именно подобным образом относились к ним многие советские либералы), и др. Спустя два дня фильм будет принят и разрешен к выпуску.

Тем временем вернувшись из Куйбышева в Москву, Высоцкий попал на собственный творческий вечер в ВТО, который состоялся 31 мая. Отметим, что ВТО (Всесоюзное театральное общество) было средоточием либерал-интеллигенции (не случайно знаменитая речь М. Ромма в ноябре 62-го была произнесена именно здесь). Учитывая, что у «Таганки» это был ПЕРВЫЙ творческий вечер в ВТО, можно смело сказать, что это было не случайно — как говорится, время пришло. А пришло потому, что наверх поднялся куратор «Таганки» Юрий Андропов, который в середине мая сел в кресло шефа одного из самых влиятельных советских учреждений — КГБ. Как же это произошло? Начать следует издалека.

Как известно, приход Брежнева к власти многие в верхах расценивали как случайный и были уверены в том, что очень скоро его сменят более молодые и жесткие политики — вроде бывшего шефа КГБ (1958–1961) Александра Шелепина (за жесткий и принципиальный характер в верхах его называли «железный Шурик»). Его поддерживали представители «русской партии» в Политбюро — Алексей Косыгин (председатель Совета Министров СССР), Дмитрий Полянский (его 1-й заместитель), Кирилл Мазуров (еще один 1-й зам. Косыгина), а также так называемые «комсомольцы» — как и Шелепин, бывшие выходцы из ЦК ВЛКСМ: Владимир Семичастный (доандроповский хозяин Лубянки), Николай Месяцев (председатель телерадиокомитета), Николай Егорычев (1-й секретарь МГК), Сергей Павлов (1-й секретарь ЦК ВЛКСМ) и ряд других деятелей. Эти люди готовились сместить Брежнева уже в первой половине 67-го, а пока зачищали «либеральное поле».

Тот же КГБ под руководством Семичастного нанес удары по диссидентам с двух флангов: с русского (ВСХСОН), и еврейского (Гинзбург, Галансков). Тогда же в УК РСФСР была внесена новая статья — 190 (1), в которой предусматривалась уголовная ответственность «за распространение ложных и клеветнических сведений, порочащих советский государственный и общественный строй», согласно которой можно было привлекать к ответственности более широкий круг лиц. Отталкиваясь от этой статьи, Семичастный вышел в Политбюро с предложением провести аресты 5 тысяч (!) антисоветчиков, на которых уже были заведены дела в КГБ.

В то же время Шелепин предложил высшему руководству возвратиться к некоторым сталинским методам руководства (аскетизм элиты, усиление борьбы с коррупцией, жесткость в идеологии и т. д.). Судя по всему, все это было отголоском китайской «культурной революции», которая, как мы помним, тоже своим острием была направлена на чистку внутри верхних эшелонов власти, а также в среднем и низшем звеньях госпартхозаппарата. Можно даже предположить, что, приди шелепинцы к власти, они рано или поздно могли пойти на мировую с Китаем (кстати, в высших кругах их часто называли «хунвейбинами»).

Все эти события сильно напугали брежневцев и либералов. По этому поводу приведу воспоминания одного из них — поэта Евгения Евтушенко:

«На встрече в „Известиях“ шеф КГБ Семичастный, отвечая на вопрос о его мнении по поводу книги Евгении Гинзбург „Крутой маршрут“, вдруг „раскрылся“: „Я этой даме за такую книгу вкатил бы еще один срок“. Затем он обронил фразу, что кое-кого надо снова сажать. На вопрос „сколько?“ ответил: „Сколько нужно, столько и посадим“. Перед моим отъездом в США в ноябре 66-го Семичастный на одном из совещаний напал на меня, сказав, что наша политика слишком двойственна — одной рукой мы сажаем Синявского и Даниэля, а другой подписываем документы на заграничную поездку Евтушенко. Это был опасный симптом…»

К вящей радости таких, как Евтушенко, «закрутить гайки» шелепинцам так и не дали. Брежневцы, объединив свои силы с либералами, нанесли первый упреждающий удар: 18 мая сместили с поста шефа КГБ Владимира Семичастного под надуманным предлогом бегства из страны дочери Сталина Светланы Аллилуевой. И поставили на это место Юрия Андропова (то есть сменили ненадежного еврея на надежного). Почему этим человеком стал именно Андропов? Во-первых, он был в отличие от Семичастного до мозга костей либералом-западником, хорошо проявившим себя на международном направлении (в Международном отделе ЦК). Во-вторых, он всегда сочувствовал еврейским диссидентам и инакомыслящим из интеллигентской среды. Не случайно один из них — Рой Медведев, в своей книге об Андропове отозвался о нем следующим образом:

«Хорошо помню, что смещение Семичастного и назначение Андропова вызвало тогда в кругах интеллигенции и особенно среди диссидентов положительные отклики и предсказания. Об Андропове говорили как об умном, интеллигентном и трезво мыслящем человеке. Его не считали сталинистом. Некоторые из известных тогда диссидентов предполагали, что назначение Андропова ослабит репрессии среди инакомыслящих, заметно возросшие в 1966 году и начале 1967 года…»

Все эти ожидания полностью оправдаются. Андропов не станет идти по пути Семичастного (то есть «закручивать гайки»), а введет в систему профилактику диссидентов: их будут вызывать в КГБ и вежливо просить не перегибать палку. Этот гуманизм ни к чему хорошему не приведет — диссидентство в СССР с каждым годом будет только расти.

Вернемся к хронике событий за май 67-го, а именно — к творческому вечеру «Таганки» в ВТО. Он в итоге превратился в бенефис Владимира Высоцкого. Свидетель тех событий О. Ширяева отметила это событие в своем дневнике следующим образом:

«Первоначально вечер планировался на 17-е, как чисто песенный. Представлять Высоцкого должен был Табаков, он в ВТО заведует молодыми. Но Ю. П. Любимов предложил перенести на 31-е, на среду, когда в театре выходной, и показывать сцены из спектаклей. Однако сам он внезапно заболел, и поэтому вышел директор, сказал несколько слов и предоставил слово Александру Аниксту как члену худсовета „Таганки“ (был такой шекспировед, входивший в близкий круг друзей этого театра. — Ф. Р.)…

Аникст начал с того, что он — в трудном положении. Обычно все знают того, кто представляет, и хуже — того, кого представляют. А тут, наверное, мало кто знает его, но зато все знают Высоцкого. Аникст подчеркнул, что это первый вечер «Таганки» в ВТО. И сам Высоцкий, и его товарищи рассматривают этот вечер как отчет всего театра. А как это хорошо, что у входа такие же толпы жаждущих попасть сюда, как и перед театром…

Еще Аникст сказал, что вот пройдет несколько лет и в очередном издании театральной энциклопедии мы прочитаем: «Высоцкий, Владимир Семенович, 1938 года рождения, народный артист».

Аникст сказал, что Высоцкому очень повезло, потому что он попал в коллектив единомышленников. Восхищался разнообразием его талантов, говорил, что публика знает, что Высоцкий многое умеет, даже стоять на голове. Аникст говорил не только о Высоцком, но и о коллективе театра, о Любимове и о судьбах театра вообще. Он сказал, что Театр на Таганке — это не следующий традициям, а создающий их (здесь следовало бы уточнить, какие именно это традиции — антисоветские. — Ф. Р.). Этот театр находится в первых рядах нового искусства. Его упрекают в отсутствии ярких творческих индивидуальностей, называют театром режиссера, но это не так. Высоцкий тому пример…

Высоцкий пел свои песни. С особым удовольствием, как он сказал, спел «Скалолазку», которая не вошла в картину «Вертикаль». Еще из новых: «Сказку о нечисти» и «Вещего Олега». Затем о хоккеистах («Профессионалы». — Ф. Р.), предварив песню рассказом о том, что его вдохновило на ее написание.

В конце вечера какие-то деятели поздравили Высоцкого от имени ВТО, поднесли официальный букет. Мне было не дотянуться до сцены, и я попросила сидевшую передо мной девушку положить мои гвоздики к микрофону…

Говорили еще, что артисты хотели прочесть Володе приветствие в стихах (читать его должна была Полицеймако), но им не разрешили из перестраховки».

В июне Высоцкий разрывается между «Ленфильмом» и «Мосфильмом». На первом он проходит пробы на роль большевика Воронова-Бродского в «Интервенции», на втором — на роль белогвардейского поручика Брусенцова в «Служили два товарища». Пробы в Ленинграде проходят в середине месяца и для Высоцкого складываются вполне благополучно: во всяком случае, Полока им доволен. Нравится ему и Валерий Золотухин, а вот Всеволода Абдулова в роли Женьки режиссер безжалостно бракует.

Отметим, что оба фильма снимали режиссеры-евреи, да еще по сценариям своих соплеменников. Ленты рассказывали о событиях Гражданской войны и должны были стать для советского кинематографа своего рода прорывом в новое. Так, в «Интервенции» это был жанр «условного театра» (этакая «киношная „Таганка“), когда почти все действие фильма происходило в условно обозначенных студийных декорациях; в „Служили…“ это была тема определенной романтизации белогвардейского движения, когда „беляки“ показывались не сплошь злодеями, как это чаще всего бывало раньше, а с вкраплениями из честных и благородных людей. Одним из таких вкраплений как раз и являлся герой в исполнении Высоцкого — поручик Брусенцов, что, видимо, было неслучайно. Таким образом, авторы фильма (своеобразное еврейское трио в лице режиссера Евгения Карелова и сценаристов Юлия Дунского и Валерия Фрида) хотели перекинуть мостик в настоящее: связать „антисоветчика“ Высоцкого (а именно такая молва все шире начинает гулять о нем по стране) с честным белым офицером, дабы придать его „антисоветизму“ благородные черты.

Отметим, что утверждение Высоцкого на роль большевика Бродского проходило гораздо сложнее, чем на белогвардейца Брусенцова. И это понятно: в верхах не хотели, чтобы антисоветчик Высоцкий играл коммуниста (кстати, впервые в своей творческой карьере). Однако здесь свое веское слово сказал кинорежиссер Григорий Козинцев, который считался «ленинградским Роммом» — то есть духовным лидером тамошней еврейской интеллигенции. Именно Козинцев настоял на том, чтобы Бродского играл именно Высоцкий. Перечить ему никто не стал.

Парадоксально, но именно фильм, где Высоцкий играл большевика, будет положен на полку, а фильм, где его героем был белогвардеец, на экраны выйдет. Впрочем, не будем забегать вперед и вернемся к событиям лета 67-го. А лето тогда выдалось горячее, особенно на все том же «еврейском направлении».