"Кэндзабуро Оэ. Опоздавшая молодежь" - читать интересную книгу автора

начинаю вопить, будто мне и в самом деле нестерпимо больно. Как кошка,
которая мурлычет, когда ее гладят, я, чтобы привести учительницу в хорошее
расположение духа, изо всех сил стараюсь показать, что боль мне не
безразлична.
Когда какое-либо действие учителя не встречает ответной реакции
учеников, тот будет снова и снова повторять его, пока не добьется своего. У
меня не было никакого желания быть наказанным, если этого можно избежать с
помощью простой детской изворотливости. В общем, зря она все это затеяла.
Учительница оставила в покое мои горящие уши и, точно обжегшись кипящей
кровью, пульсирующей в них, медленно, будто сжимая в руках по тяжелому
камню, опустила руки на толстые выпирающие колени, обтянутые шароварами.
Здоровенные, как у мужчины, грязные руки. "Как только вырвусь из класса,
сразу же вымою уши под краном".
- Почему, ну почему ты вдруг стал таким плохим мальчиком? Объясни, в
чем дело? Что ж, можешь молчать, я и так все прекрасно понимаю.
Перехватывает дыхание, лицо пылает. Внутри все горит, и даже
послеполуденный воздух знойного лета несет прохладу. Учительница молчит,
молчу и я. Кроме нас двоих, в классе нет никого. С реки сюда - школа стоит
на горе - доносятся крики ребят и всплески воды. Ни на спортивной площадке,
ни в других классах нет никого. В учительской, через две комнаты от нас,
громко кричит радио и стоит гробовое молчание учителей, внимательно
слушающих его и ничего не понимающих. От этого в волнении бьется сердце.
"Важное сообщение", - так сказал директор школы. Мне кажется, учительница
тоже хочет поскорее отделаться от меня, чтобы пойти слушать радио. Если б
она это сделала, я бы сразу освободился от овладевшего мной гнетущего
чувства.
Хлоп! И снова звенит щека, уши слышат этот звон. Потом боль отдается в
голове. Похоже, учительница по-настоящему разозлилась. Выйдя из себя, она в
бешенстве кричит писклявым голосом:
- Рассказывай все! И не вздумай ничего скрывать, я и так все знаю. Не
хитри, рассказывай все!
"Ну что мне делать? Не могу же я ей все рассказать, - думаю я, глядя,
как слеза с моей щеки катится по бороздке, прорезанной в парте перочинным
ножом. - Нет, не могу я ей ничего рассказать".
Все началось с того самого дня, как один из курсантов, приехавших в
деревню, сказал: "Война кончается. А ты, парень, еще слишком мал и на войну
не успеешь!" Раньше, еще до приезда этого злосчастного курсанта, я как-то
спросил отца: "Разве я смогу пойти на войну? Я еще совсем маленький и на
войну не успею. Я, наверное, опоздаю на войну, а?"
"Не успеешь на войну? Опоздаешь на войну? Почему? Нет, ты не должен
опоздать. Война, еще одна война, а потом снова война. Войны не кончаются.
Нет, сынок, на войну ты, наверняка, не опоздаешь. - Так мне говорил отец. -
На войну никто не опоздает. Все пойдут на войну, все станут солдатами". Так
говорил отец. И у меня было чувство, что так говорили давно, очень, очень
давно. Так говорили отцы еще со времен Дзимму, основателя империи. Отцы
говорили это сыновьям после Дзимму, в течение многих веков, когда на смену
одному императору приходил другой: "Нет, сынок, на войну ты наверняка не
опоздаешь. На войну никто не опоздает! Все пойдут на войну, все станут
солдатами! Ну, иди, играй, закаляйся. А то наденут на тебя солдатскую форму,
а ты вон какой тщедушный". И вот я, чтобы стать сильным солдатом, стать