"Елена Кейс. Ты должна это все забыть" - читать интересную книгу автора

будто его вообще у меня не было. Вызывали на допросы случайных знакомых,
сослуживцев, наших дальних родственников, а моего мужа - ни разу! Ни единого
разочка! Но все равно, волнуясь, что у него на работе будут из-за нас
неприятности, я, будучи на допросе в Москве, попросила Новикова не звонить
мужу на работу, если он им понадобится. А он мне так быстро отреагировал: "А
зачем нам ваш муж?" И все.
Ну, а я в то время жила от допроса до допроса. Кстати, только в КГБ
меня впервые в жизни начали называть по имени-отчеству. Дома, на работе,
среди друзей я была просто Лена. Поэтому, когда Вера Михайловна мне
говорила: "Леночка, пока вас не было, вам звонил какой-то мужчина", - я тут
же спрашивала: "Он как меня называл - Лена или Елена Марковна?" И если она
говорила, что "Елена Марковна", я уже знала, что меня вызовут на допрос. Я с
тех пор страшно не люблю, когда меня по имени-отчеству зовут. Хорошо, что в
Израиле нет отчества, а одни имена только. Очень это хорошо.
Ну, вот так я и жила от допроса к допросу. И вдруг пятнадцатого мая -
амнистия. И мамина статья - контрабанда - амнистируется! Амнистия эта вышла
к Международному году женщин. И женщины старше шестидесяти лет по многим
статьям, в том числе, и по контрабанде, отпускались на свободу. И надо же
такое чудо, что следователь Новиков в это время в Ленинграде был! Я знала
это, так как у меня как раз за день до этого был очередной допрос. Прочитав
в газете утром эту амнистию, я тут же звоню Новикову и прошу срочно меня
принять. Как на крыльях бегу в этот ненавистный дом, еле могу дождаться
приема. Сердце стучит, кажется, что на расстоянии его стук слышен. Буквально
влетаю в его кабинет, сую ему газету и спрашиваю: "Вы амнистию видели?" Он
удивленно смотрит на меня, читает газету и чуть-чуть с заминкой говорит:
"Ну, что ж, Елена Марковна, согласно этой амнистии я должен вашу маму
отпустить". Вот такие слова говорит. Слово в слово. Я даже интонацию помню.
И добавляет: "Позвоните мне завтра в десять утра".
Я выбегаю на улицу. Солнечный, радостный, весенний день! Я, не чуя под
собой ног, бегу к папе. По моему лицу он видит все. Я целую Андрюшу, танцую,
пою. Господи, как я была счастлива! И какой это был жестокий урок для меня.
Уже много-много лет спустя, получив, наконец, разрешение на выезд в Израиль
после долгого "отказа", мы до последнего мгновения ждали какого-нибудь
подвоха. Радость затмевалась тревогой. И, даже уже сидя в самолете, мы
боялись, что вот сейчас войдут люди "в штатском" и попросят нас выйти. Я
разучилась радоваться предвкушению чего-то хорошего. Они убили это во мне.
Наутро, в десять часов, я позвонила Новикову и услышала ледяные слова:
"Елена Марковна, к сожалению, мне нечем вас обрадовать. Прокурор не дал
санкцию на освобождение вашей мамы". И повесил трубку. Я не могу описать
свое состояние. У меня провал в памяти. Черная дыра. Вечная мерзлота.
Паутина.

Я живу, как в липкой паутине,
Чувствуя дыханье паука.
А паук огромный, весь в щетине
И кирзовых грязных сапогах.

Я стою, опутанная ложью
И оплеванная мерзкою слюной.
Смрад и плесень на паучьей коже,