"Повести" - читать интересную книгу автора (Рубинштейн Лев Владимирович)

«ЛИЦЕЙСКИЙ МУДРЕЦ»

У лицейских появился свой журнал. Это была книжка в красном сафьяновом переплёте. На переплёте были вытиснены буквы «Лицейский Мудрец» в золотом венке и год «1815». Страницы были переписаны аккуратной рукой лицеиста Данзаса, который по успехам был на последнем месте, но зато отличался превосходным почерком. Он так и написал в заглавии: «Печатано в типографии Данзаса».

Журнал помещал стихи и прозу, откликался на все лицейские события. В нём появилась статья под названием «Борьба двух монархий».

«Тебе известно, — сообщал „Лицейский Мудрец“, — что в соседстве у нас находится длинная полоса земли, называемая „Бехелькюкериада“, производящая великий торг мерзейшими стихами… В соседстве сей монархии находится государство, называемое „Осло-Доясомев“… Последняя монархия, желая унизить первую, напала с великим криком на провинцию „Бехелькюкериады“, но зато сия последняя отомстила ужаснейшим образом: она преследовала неприятеля и, несмотря на все усилия королевства „Рейема“, разбила его совершенно при местечках „Щека“, „Спина“ и пр. и пр… Снова начались сражения, но по большей части они кончились в пользу королевства „Осло-Доясомева“… Наконец, вся Индия пришла в движение и с трудом укротила бешенство сих двух монархий, столь долго возмущавших спокойствие Индии».

Все понимали, что «Бехелькюкериада» — это Кюхельбекер; «Осло-Доясомев»— Мясоедов; «Рейем» — гувернёр Мейер; «Индия» — Лицей.

При этом сообщении помещён был рисунок, изображавший Кюхельбекера, который с вытаращенными глазами наступает на Мясоедова. У обоих бойцов пребольшие кулаки и престрашные лица. Вокруг Кюхельбекера рассыпаны листы мелко исписанной бумаги — вероятно, его стихи. «Осло-братец» Мясоедов изображён с длинными ослиными ушами. Вдали виден Мейер. У гувернёра волосы стоят дыбом от усилий растащить сражающихся. Ничего у него не получается.

Война между Кюхлей и «ослобратцем» возникла из-за басни, которую неожиданно сочинил Мясоедов. Басня эта была направлена против рисунков Илличевского. Художник всегда изображал Мясоедова в виде осла. «Нет, оба мы ослы, — писал Мясоедов, — вся разница лишь та меж нами, что ты вскарабкался на высоты, а я стою спокойно под горами…»

— Глупо! — сказал на это Вильгельм. — Мясожоров сам признал себя ослом в журнале!

Мясоедов обиделся вдвойне: во-первых, за то, что его оскорбили, а во-вторых, за то, что оскорбил его Кюхля.

— По крайней мере, я себя показываю ослом в журнале лицейском, а ты в журналах настоящих! — завопил он.

Он намекал на три стихотворения Вильгельма, которые были напечатаны в московском журнале.

Поэты напали друг на друга, и произошло ужасное сражение, описанное в журнале Данзасом.

— Жанно, останови их, — потребовал Дельвиг.

— Надоело мне с дурнями возиться, — отвечал Пущин. — Они сами остановятся, когда поймут, что мы уже не детки.

Это была любимая фраза Жанно. В последнее время он всем напоминал о взрослости.

Настоящей взрослости у лицейских ещё не было, но «война двух монархий» была последней дракой старшего курса. Сам Кюхельбекер завёл к себе в комнату Пущина и Пушкина и признал, что вёл себя недостойно и что настало время заняться «возвышенным».

И он показал друзьям свой словарь, он же «лексикон».

Это была толстая тетрадь. В неё Кюхля помещал выписки из книг, которые он читал. А читал он больше всех в Лицее. Выписки шли по алфавиту заголовков. Например, под заголовком «Сила и свобода» было списано из сочинений французского философа Руссо: «Первое из благ не есть власть, но свобода».

— А ты не хотел бы власти? — спросил Жанно.

— О нет! Зачем она мне?

— А славы?

Кюхля задумался.

— Мне только для того нужна слава, чтобы находить сочувствие людей порядочных, — твёрдо проговорил он.

Жанно это понравилось.

— Свобода — это главное, — сказал он, — остальное пустота.

Под заголовком «Правители» у Кюхли было несколько фраз о преступных правителях и сказано было, что преступный правитель хуже вора и убийцы.

— Кто примером? — спросил Пушкин.

— Король из шекспировой трагедии «Гамлет», который брата своего тайно отравил, дабы завладеть престолом.

— Так это из трагедии! А у нас на самом деле был царь Борис, — весело сказал Пушкин.

— Какой же он преступник?

— Приказал царевича Дмитрия зарезать. Не знаешь?

— Я слышал, — рассеянно отозвался Кюхля.

Кюхля читал свой словарь долго. Тут были всякие заголовки: «Естественное состояние», «Обязанности гражданина», «Знатность происхождения». Про знатность было сказано, что истинно знатен тот, кто подражает великим. Например, ежели ты подражаешь Бруту или Теллю, то можешь считать их своими предками…

— Ну, это блажь, — насупившись, промолвил Пушкин, — мои предки не Брут и не Телль, но нет причины мне от своих предков отказываться!

— Тут сказано не об обычных предках, а о предках по духу, — пояснил Кюхля.

— Какой ты просвещённый, — сказал Жанно, — а затеваешь позорные побоища с Мясожоровым…

Кюхля вспыхнул.

— Я вёл себя глупо, — воскликнул он, — и впредь драться ни с кем не буду, кроме как на благородных дуэлях! И обещаю в будущем посвятить себя только высокому и прекрасному!

— Давайте все поклянёмся! — предложил Жанно.

Они соединили руки. С серьёзными лицами обещали они заниматься «возвышенным» и посвятить себя дружбе вечной и отечеству просвещённому. Договор этот, по желанию Вильгельма, был объявлен тайным.

Жанно бродил по паркам один.

Может быть, это было потому, что за лицейскими старшего курса меньше смотрели, а может быть, и потому, что лицейские теперь редко ходили гурьбой.

Липы и вязы стояли в золоте. В полутёмных аллеях и рощах стало светлее. Коричневые тени бегали по розовому песку. Ветер стал сильнее, пруды рябило, волны плескались у подножия статуй. На чугунные скамейки изредка сиротливо залетал жёлтый лист. В Софии, в гусарских казармах, протяжно и напряжённо пела труба.

Будущее Саши Пушкина ясно — он настоящий, чудесный поэт.

А будущее Жанно?

Бедному Жанно иногда становилось стыдно перед лицейскими. У каждого было «своё»: у Пушкина, Дельвига и Кюхельбекера — стихи, у Матюшкина — корабли. Горчаков, конечно, будет дипломатом, Корф — чиновником, Яковлев — музыкантом. А у Жанно одна мечта сменяла другую — то офицером, то оратором, то судьёй, то сенатором, то…

— Пущин будет мудрецом, — сказал однажды Дельвиг, — он умнее всех нас.

Но что такое быть мудрецом? На царской службе мудрецы не надобны.

Ах, если бы старший курс продолжал бы своё «общее дело» и после Лицея! Тогда нашлось бы место для Пущина. Так и жить в вольной компании лицеистов — людей, которые не выдадут, не продадут, поддержат, обнадёжат…

Впервые Жанно подумал о том, что лицейские дни через два года кончатся и не будет больше общей жизни. Лицеисты разойдутся в разные стороны… И останется только память — память о сдержанном, умном, ныне покойном директоре Малиновском; о бледном, воодушевлённом Куницыне; о длинных коридорах и просторных залах лицейского здания; о статуях древних мудрецов и богов; о мечтах, фантазиях и «идеях» — тех идеях, которые так не нравились Пилецкому и Фролову. А потом и память постепенно исчезнет…

Блуждая по пустым аллеям, Жанно вдруг наткнулся на Паньку и едва ответил на его «желаю здравствовать, ваше благородие!».

— Панька, — внезапно спросил Жанно, — ты кем будешь?

— Садовником, — мрачно ответил Панька.

— А кем хочешь быть?

— Не могу знать, ваше благородие.

— Вот и ты не знаешь, — сказал Жанно, — а пора подумать.

— Я уж думал, ваше благородие. Хотел на флот. Да никуда не пустят из Царского Села.

— Кто же тебя не пустит?

— Начальство не пустит. У нас не спрашивают. Вам-то хорошо, вы люди вольные. А мы садовники.

— Разве мы вольные? — спросил Жанно.

Панька не отвечал. Жёлтый лист продолжал тихо падать на дорожки.

Жанно вдруг вспомнил деда-адмирала. Дед умер в конце 1812 года. Жанно повезли в Петербург, но он не узнал собственного дома. Все двери были раскрыты, полы устланы ельником. В комнатах было холодно. Дед лежал в большом зале в гробу. Вокруг гроба горели днём большие свечи, и священник что-то бормотал по книге. Лицо у деда было жёлто-серое, тихое и величественное.

Жанно припал к его ледяной руке и всхлипнул. И тут ему показалось, что он слышит голос деда:

«Не предавайся чувствам, но исполняй долг свой, сообразуясь с разумом…»

Прав был дедушка! Никогда не давать воли чувствам! Прежде всего разум! А там будь что будет!