"Повести" - читать интересную книгу автора (Рубинштейн Лев Владимирович)

МАСТЕРА И ПОДМАСТЕРЬЯ

В январе 1708 года в Москву прибыли в закрытом возке четверо людей, закутанных до ушей в медвежьи шубы. Это были типографщики из далёкого города Амстердама: почтенный словолитец Антон Тильманс, он же Де-мей, почтенный наборщик Гендрик Сильбах, почтенный печатник и набойщик Ян Фоскул, почтеннейший переводчик и справщик Илья Копиевич.

Проезжая мимо стен Кремля со стороны Троицких ворот, типографщики велели остановить возок и вылезли на улицу.

Узорные зубцы крепостных стен были занесены молодым снегом. На мосту через замёрзшую Неглинную реку неподвижно возвышались караульные в тулупах и треугольных шляпах. Они держали на плечах алебарды. За их спинами неторопливо перезванивались колокола кремлёвских церквей.

— Красиво! — промолвил Тильманс, склонив голову набок.

— Но холодно, — добавил Сильбах, переминаясь с ноги на ногу.

— А вы как думаете, почтенный Фоскул? — спросил Тильманс.

— Никак, — отвечал Фоскул, равнодушно глядя на Троицкие ворота, — я начну думать тогда, когда мне начнут платить.

— Почтенный Фоскул близок к истине, — сказал Копиевич, — ибо если наш набор нового русского шрифта царю не понравится, он велит своему рисовальщику Куленбаху отдать рисунки букв русским словолитцам на Печатный двор, а нас сразу же отправит в обратный путь.

— Возможно ли это?! — воскликнул Тильманс.

— Весьма возможно. Ибо царь Пётр очень быстро принимает решения.

— Гм, тогда наши деньги пропали, — добавил Фоскул.

— Ну нет, — сказал почтенный Тильманс, — мы привезли с собой славное амстердамское искусство изготовлять книги. Дело не в деньгах, господа! Искусство везде уважается!

— Дело в холоде, — уныло заметил Сильбах. — Не угодно ли, господа, обратно в сани?

Хлопнул кнут, закричали возчики, и возок тронулся дальше вдоль Неглинной, через гудящие народом узкие проезды и бесчисленные ворота.

— Снова антихристы едут, — бормотал какой-то прохожий священник, старательно крестясь на кремлёвские церкви. — Скоро православных-то на Москве не останется… Истинное царствие дьявольское!

С тех пор прошло три месяца.

Почтенному словолитцу Антону Тильмансу Москва понравилась. Мороз был не очень силён, жители были понятливы и добродушны, чиновники важны и благосклонны, девушки румяны и смешливы. И хотя москвичи иной раз обнаруживали то упрямство, не меньше голландского, то сильную склонность к крепким напиткам, но работали они не хуже, чем мастеровые в Амстердаме.

Почтенному наборщику Гендрику Сильбаху, наоборот, Москва не понравилась. В Москве ночи были слишком длинны, улицы слишком кривы, заборов и собак несчётное количество, зато каналов не было вовсе и пушка в обед не палила.

Почтенный печатник Ян Фоскул своего мнения о Москве не выражал и интересовался более всего заработками.

Немецкая слобода, в которой жили голландские типографщики, стояла немного в стороне от города. От неё до Печатного двора расстояние было большое. Типографщики каждый день ездили в город в узком возке, ныряя между сугробами.

Собаки с лаем бежали за возком. Девушки хихикали. Старухи крестились. Уличные торговцы переглядывались и, кривя рты, говорили:

— Царёвы немцы едут.

Более всех недоволен был Копиевич.

— Царь Пётр нас не для того выписал, чтоб мы процветали, — говорил он, — не стану вас обманывать, господа: царь хотел бы видеть на нашем месте русских мастеров.

— Разве у них есть мастера? — спросил Ян Фоскул.

— Есть, — отвечал Копиевич, — хотя и немного. Вот, например, Ефремов.

— Господин Ефремов искусный мастер, — благодушно заметил Тильманс.

— Искусный. Но упрямый и одержимый мыслью обучать своему упрямству молодых людей, — пренебрежительно отвечал Копиевич.

— Мастер обязан обучать подмастерьев, — сказал Тильманс. — Это и наша обязанность.

— Мы здесь не затем, чтобы быть учителями, — вмешался Сильбах, — а затем, чтобы изготовлять образцовые книги.

— Почтенный мастер Сильбах совершенно прав, — отозвался Копиевич.

Мастер Тильманс, однако, остался при своём мнении. Он даже завёл знакомство со стариком Ефремовым и за долгие зимние месяцы научился кое-как говорить по-русски. После масленицы он навестил Ефремова на дому, хотя, по тогдашним правилам, пускать еретика в свой дом считалось грехом. После такого посещения полагалось окурить горницы ладаном и отслужить молебен об изгнании духа злого. Но словолитец всего этого не сделал. Он показал Тильмансу свой верстак, и инструменты, и книги…

Тихо жил Михаила Ефремов. В углу комнаты горели лампадки перед киотом и висели вышитые полотенца. У стены тикали большущие часы с серебряными стрелками.

В красном углу стояло кресло со сложной резьбой по дереву. С другой стороны, над верстаком, расположились на полках книги в кожаных, а иные и в деревянных переплётах, с медными оковками.

Тильманс осмотрел книги. Это были превосходные московские издания с картинками, на толстой желтоватой бумаге, с густым, жирным шрифтом.

— Отлично изготовлено! — сказал Тильманс. — Но мы, господин мастер, более уважаем просторный, тонкий и ясный шрифт, называемый «антиква». Мы стараемся и новые русские буквы, по приказанию царя Питера, делать тонкими. О, вот так! Именно так!

Он указал на пунсон, который лежал на верстаке. Это была буква «О», изящная и округлая, похожая на голубиное яйцо.

— Я уже давно об этом думал, — отвечал Ефремов.

Ефремов жил один. Жена его и дети умерли. За хозяйством присматривала подслеповатая и равнодушная свояченица. В горнице всегда было чисто, тихо и жарко. Снегирь в клетке чистил перышки, но почти никогда не пел.

Тильманс обратил внимание на светловолосого подростка, который неподвижно сидел на лавке с большой книгой на коленях и пристально смотрел в низкое окошко на мартовский подтаявший снег.

— Ученик? — спросил он. Ефремов кивнул головой.

— Прилежный? — спросил Тильманс.

Ефремов вздохнул.

— Молчит. Бог знает, что думает, — сказал он. — Не из московских, приблудный. Трудно ему в Москве.

— О да, в Москве трудно, — проговорил Тильманс, — но надо… Как это?.. Привыкнуть! Как звать?

Мальчик встал, поклонился и сказал:

— Алесь.

— Надо стараться, Алекс, — выговорил Тильманс, — и тогда будешь важный мастер.

Мальчик не отвечал.

Голландец собрался домой в сумерки. Он сел в возок, дёрнул вожжами и выехал за ворота.

Вечерня давно кончилась. Дорога петляла между высокими частоколами. Вороньё носилось над крышами, выбирая места на ночь. Снег был утоптан частыми следами прохожих и лошадиных копыт.

Тильманс обратил внимание на то, что прохожие как-то странно на него смотрят. Две бабы с коромыслами остановились и зафыркали. Потом загоготал встречный мастеровой. Проезжий всадник на всём скаку крикнул что-то и указал плёткой на возок.

Тильманс остановил лошадь и оглянулся. Позади возка, уцепившись за заднюю стенку, стоял ногами на полозьях тот подросток, которого мастер видел у Ефремова.

— Аи, как нехорошо, Алекс, — строго сказал Тильманс, — так не можно шутить! Зачем едешь на моём возке? Кто позволял?

Мальчик опустил голову и проговорил после долгого молчания:

— Не хочу в монахи.

— В монахи? — удивлённо переспросил Тильманс. — Кто тебе сказал — в монахи?

— Дедушка Ефремов сказал: «Со двора не выходи, а то схватят, пойдёшь к монахам…»

— А сам что хочешь?

— Хочу из Москвы совсем убежать. К господину поручику Павлу Ефремову. С ним на коне скакать.

Тильманс ничего не понял.

— Поручику? — переспросил он. — Ефремову? Убежать? На коне? Это нехорошо! Совсем нехорошо — убежать. Садись, пожалуй, ко мне. Поедем!

— Куда поедем?

— Гм… Как это сказать по-русски?.. Ага, в назад!

Тильманс решительно повернул лошадь в обратном направлении. Мальчик смотрел на него прямо и печально.

На дворе Ефремова было оживление. Соседи с фонарями переговаривались и показывали руками в разные стороны. Свояченица в тулупе охала и всплёскивала руками. Появление Тильманса с мальчиком возбудило ещё больший шум. «Украл мальчишку немец!» — вопила свояченица. Дюжие руки ухватили Алеся и потащили в дом. Его втолкнули в горницу и силой поставили на колени.

Ефремов сидел в кресле. Он, казалось, не сердился, но молчал долго.

— Встань! — произнёс он наконец.

Алесь поднялся.

— Бунтуешь? — сказал Ефремов.

Алесь молчал.

— Батюшка, его немец утащил, люди видели! — закричала свояченица.

— Молчи! — сказал Ефремов. — Ты что же, Алексей, боишься ответить?

— Не боюсь, — отвечал Алесь, — а только меня не утащили, а я сам убежал.

— Вижу, — сказал Ефремов, — Москва тебе надоела. На волю потянуло.

Он встал и прошёлся по комнате.

— Я думал, помру — ты на моё место встанешь. Нет! Не удержишь сокола в горнице. Что тебе верстак да игла? Тебе по полям на коне скакать. А книги… — Ефремов подошёл к книжной полке и погладил ладонью корешки книг. — Поликарпов их себе возьмёт. Кто вспомнит Михаилу Ефремова? Никто!

— Зачем — не вспомнит? — возмутился Тильманс. — Должно вспомнить: господин мастер Ефремов, весьма хороший мастер, новую азбуку отливал…

— Спасибо на добром слове, мастер Тильманс. Но нет продолжателя делу моему.

Ефремов грузно уселся в кресло и устремил взгляд в окно.

— Я тебе одно велю, Алексей: не уходи сейчас. Дождись лета, а там ступай куда знаешь.

— Вот так разумно, господин Ефремов, — радостно сказал Тильманс. — Летом добрый ученик должен в путь. «Встань утром пораньше и оставь дома заботу…»

Последние слова Тильманс произнёс по-голландски и, чтоб Ефремов его понял, изобразил, как человек шагает по дороге, держа мешок за плечами, и поёт весёлую песню. Ефремов улыбнулся. Дородный Тильманс захохотал, затряс животом, взмахнул шляпой и удалился к своему возку.

Скатываясь по сугробам и вновь взлетая на снежные холмы, он рассуждал вслух:

— Ах, молодые люди! Всюду одно и то же! Надеешься на них, учишь искусству, а они шагнут за порог и летят, как птицы, бог знает куда! Говоря по правде, кто наши тяжкие труды вспомнит? Эге, господин мастер, никто! Один трудись всю жизнь, один и помрёшь!