"Сергей Казменко. Вариации на тему древнего мифа" - читать интересную книгу автора

до последнего колышка, к которому привязывали козу или корову - было
покрыто затейливой, совершенно оригинальной резьбой. Столбы, на которых
висели ворота, представали то сказочными чудовищами, то богатырями. На
каждой жерди сидели, топорща перья, деревянные птицы всевозможных размеров
и форм или распускались любовно окрашенные деревянные цветы. Целые
повествования, вырезанные в дереве, украшали карнизы и наличники. И везде,
куда бы ни падал взгляд, стояли, сидели, лежали аборигены. Иногда живые,
но чаще вырезанные из дерева туганда, причем отличать живых неподвижных
аборигенов от деревянных скульптур я так и не научился, потому что
древесина священного дерева прекрасно передает смуглые оттенки кожи
аборигенов, которые до появления людей не имели никакого представления об
одежде, а после их появления не приобрели в ней потребности. В здешнем
мягком климате одежда и в самом деле является лишь данью условностям
нашего человеческого общества, и к концу пребывания на Орьете кое-кто из
нашей группы в свободное от работы время перестал отдавать им эту дань.
Впрочем, не стану уподобляться нашим сплетникам. Ведь я рассказываю о
Каньяре.
Мне не сразу удалось напасть на его след. Во всяком случае, во время
моей первой вылазки в деревню я не встретил среди аборигенов никого, кто
мог бы хоть что-то определенное сказать о поселившемся среди них человеке.
Возвращаясь вечером в лагерь, я ощущал некое смутное беспокойство за
судьбу друга, хотя и отлично понимал: ничего страшного в этом мире,
лишенном хоть сколько-нибудь серьезных опасностей - и откуда только такие
берутся? - случиться с ним не могло. Если, конечно, дружелюбие аборигенов
не было наигранным. Правда, я мало верил в возможность обмана. Аборигены
Орьеты, судя по всему, испокон веков жили в ладу с природой, друг с другом
и самими собой, и не было причин, которые побудили бы их к вражде или
обману. Но я все же вздохнул с облегчением, когда дня через три узнал от
одного из аборигенов, отыскавшего меня в лагере, что человек, о котором я
спрашивал - весть о том, что я им интересуюсь, быстро разнеслась по
окрестностям - живет уже несколько лет в одной из деревень за Большой
рекой, в нескольких сотнях километров от нашего лагеря. Он усердно учится
резьбе по дереву - при упоминании этого обстоятельства абориген усмехнулся
- жив, здоров и, похоже, счастлив.
Выбраться к Каньяру мне удалось лишь перед самым концом съемок.
Стоило это изрядного скандала с двумя другими младшими техниками,
вообразившими, что на мне можно выезжать, как на ломовой лошади, и они не
раз еще припомнили мне потом эти несчастные три дня отпуска, во время
которых им впервые с начала съемок пришлось поработать. Другой ущемленной
стороной оказалась секретарша продюсера: я увел у нее из-под носа лучший
планер, на котором именно в тот день она собиралась покататься вместе с
очередным кавалером. Впрочем, к ее чести надо сказать, что по натуре она
была незлобива, и очень скоро сменила гнев на милость, так что вскоре
после отлета с Орьеты наши бездельники зубоскалили уже по поводу моего с
ней романа.
Так или иначе, но к полудню я пролетел над Большой рекой и вскоре
приземлился на окраине деревни, в которой поселился Каньяр.
Но его я узнал далеко не сразу.
И не только потому, что он оброс благообразной бородой, которой
раньше никогда не носил. Просто подсознательно я никак не ожидал, что он