"Норман Казинс. Анатомия болезни " - читать интересную книгу автора

Так же как и его друг Пабло Казальс, Альберт Швейцер не мог позволить
себе хоть день не играть Баха. Его любимым произведением была токката и фуга
ре минор. Пьеса написана для органа. Но в Ламбарене органа не было. Было два
пианино, оба древние, рассохшиеся. Одно, совсем разбитое, стояло в столовой
медперсонала. На экваторе воздух всегда насыщен влагой, и это изменило
инструмент почти до неузнаваемости. На одних клавишах не было слоновой
кости, другие пожелтели и растрескались.

После душного дня А. Швейцер до глубокой ночи отвечал на письма

Войлок на молоточках вытерся, и звуки получались резкие. Инструмент не
настраивали годами, а если бы даже и настроили, вряд ли этого хватило
надолго. Когда я впервые приехал в больницу в Ламбарене и зашел в столовую,
то сел за пианино и отпрянул, услышав искаженные звуки. Поразительно, как
Швейцер умудрялся каждый вечер перед ужином играть на нем духовные гимны, -
каким-то чудом под его руками нищета и убожество звука исчезали.
Другое пианино стояло в его хижине (с пышным африканским названием
"бунгало"). Оно было в гораздо лучшем состоянии, но вряд ли подходило для
исполнителя с мировым именем, каким был органист Швейцер. У пианино было
приспособление, как у органа, но эта органная педаль имела - приводящее в
ярость! - обыкновение западать в кульминационный для исполнителя момент.
Однажды, приехав в Ламбарене далеко за полночь, когда почти все
масляные лампы уже были погашены, я пошел прогуляться к реке. Ночь была
душная, и мне не спалось. Проходя мимо хижины доктора Швейцера, я услышал
звуки токкаты Баха.

Я подошел ближе и несколько минут стоял перед зарешеченным окном, на
фоне которого в тусклом свете лампы был виден силуэт доктора, сидящего за
пианино. Музыка подчинялась его сильным рукам, и он достойно выдерживал
требование Баха: полновесное звучание каждой ноты. Каждый звук имел свою
силу и длительность, и все они гармонично сливались в единое целое. Даже
если бы я был в самом большом соборе мира, я не получил бы такого великого
утешения, как здесь, в глубине Африки, вслушиваясь в игру Швейцера.
Стремление показать красоту музыкальной архитектоники, возродить
величественную мощь своего музыкального прошлого, излить душу и очиститься -
все это Альберт Швейцер выражал игрой.
Когда он кончил играть, руки его, отдыхая, еще покоились на клавишах,
голова чуть наклонилась вперед, он как бы пытался услышать отголоски
ускользающих звуков. Музыка Иоганна Себастьяна Баха дала ему возможность
освободиться от тягот и напряжения больничной жизни.

Альберт Швейцер

Музыка питала его душу так же, как и душу Пабло Казальса. Швейцер
чувствовал себя отдохнувшим, возрожденным, окрепшим. Когда он встал, не было
и намека на сутулость.
Музыка была его лекарством. Музыка да еще великолепное чувство юмора.
Альберт Швейцер рассматривал юмор как своего рода противоэкваториальную
терапию, как способ выдержать жару и влажность, снять напряжение.
Жизнь врачей и сестер в клинике была отнюдь не легкой. Швейцер понимал