"Борис Казанов. Роман о себе" - читать интересную книгу автора

пальто, импрессионистской раскраски свитер, напоминающий "Романтический
пейзаж" Кандинского. Неторопливая поступь ничем не обремененного человека,
свободная речь, инстинкт молниеносного приноровления к любому человеку,
чтоб тут же взять верх, - неважно над кем и в чем угодно. Однако любой мой
успех или неуспех, все, что я приобретаю, не может меня ни отвлечь, ни
развлечь, ни остаться надолго при мне, - все тонет, сжигается в
невыговоренной моей тоске.
Вот набросок, верный лишь отчасти, поскольку я изменяюсь.
Теперь я подписываюсь под портретом: "Неудавшийся большой писатель".
Однако я начинаю томиться. Меня раздражает дождь, стучащий по зонту.
Смотрю, откуда он льет: вот из этой низко осевшей тучи, похожей на
гигантские ягодицы великанши. Присев на минуту, она, похоже, никак не
может унять себя. Я вижу, что небо вокруг, по-февральски живое, легко
сдвигает и раздвигает высокие облака, забыв о том, что делается внизу.
Может, готовится отчудить каким-либо новым дивертисментом? И все же мне
жалко загубленной зимы.
Или не обойдусь без нее? Сколько перевидал зим - по несколько в году! Даже
прихватил весну, придя осенью из Новой Зеландии... Порт Данидин, дождь;
бредешь, останавливаясь: то висящий аквариум, то выставка кошек, то
забредешь в парк с полчищем попугаев, летающих под проволочным каркасом,
обтягивающем гигантский эвкалипт. Опускаюсь, не боясь испачкать брюк, на
ступени памятника Роберту Бернсу, и он, из темно-зеленой бронзы, глядя,
как я присел, униженный судьбой, неосуществившийся гений, сказал мне: "В
чем дело, парень? Или ты не свободен, как я?" Я мог остаться там, в
Данидине или Тимару, воспользовавшись отметкой в морском паспорте, - как
некоторые моряки, ловившие рыбу в Тасмановом море; или в Сан-Крусе, где
меня разгадала одна еврейка с немецкой фамилией... Пустая ферма, холмы,
катание на велосипедах вдвоем с фрау Хельгой; изумительно пахнущий чай в
чашечках, расписанных еловыми шишками; полуслепая собака Густав на ковре
из ламы. Немецкие картины, немецкие книги, немецкая речь. Ночью фрау
Хельга стонала на идиш, но не об этом речь!.. Я мог бы остаться в
Сингапуре, где интеллигентная, без сентенций китаянка, владелица магазина
детского оружия, облюбованного моряками, предложила стать ее мужем. Я мог
заявиться в Париж к Боре Заборову, когда стояли на разгрузке в Гавре.
Разве он бы не помог мне там, как когда-то в Минске? Но если уже не
удерживала Наталья, то было существо, из-за которого мыкался по морям,
когда они уже потеряли для меня всякий смысл; привязал себя к судьбе, как
к электрическому стулу; из-за кого ждал-дожидался, когда кучка негодяев
снизойдет ко мне, и я войду, открыв дверь, с бутылкой пива в руке, и,
опережая немой вопрос Натальи, она бросится с криком ко мне на шею: "Папу
приняли в писатели!" Есть одна-единственная душа, перед которой я ни в чем
не повинен, разве что в том, что прирос к ней нераздельно. Я подглядел у
нее и приобщил к собственным те годы, когда был мал и не запомнил себя; и
еще до того, как она появилась, посвятил ей рассказ "Мыс Анна" - о
безумии, охватывающем моряка, когда он внезапно, среди веселого застолья,
открывает для себя, что жизнь коротка, - это моя дочь Аня; она меня
бросила.
Толпа воспрянула, подходил троллейбус 38. Я поразился, как он выглядит:
засыпан снегом доверху, до контактного электродержателя, - вот это
дивертисмент! Оттуда, из района Юго-Запад, где был 38-й, стлалось, текло,