"Юрий Казаков. Проза. Заметки. Наброски" - читать интересную книгу автора

напечатан. Этот рассказ, как явствует из письма Казакова к матери (18 ноября
1958), имел, между прочим, два варианта финала: в одном - героиня уезжала, в
другом - умирала. В рукописи, которая публикуется, последние страницы
рассказа отсутствуют.
Среди прочих казаковских замыслов, представленных в сборнике, обращают
на себя внимание те, в которых, как и в повести "Разлучение душ",
присутствует так или иначе тема смерти, сквозная тема казаковских рассказов,
чаще всего трактуемая широко - как тема жизни и смерти, тема веры и
бессмертия.
Один из набросков - "Навсегда-навсегда...". Это, как и в ряде других
случаев, - первая страница рассказа, и пока трудно сказать, была ли она
единственной. На этой странице дана картина "ослепительного утра середины
марта" на крохотном кладбище, где два парня - Егор и Вантяй - сидят у
вырытой ими могилы, предназначенной для московской артистки, "неизвестно
почему пожелавшей лежать на кладбище именно в их деревне". Судя по всему,
сценка эта представляет собой начало того "свирепого рассказа", про который
Казаков писал Э. Шиму в 1969 году: "...герой хоронит свою любовницу-актрису
за городом, в церкви отпевает и все такое, март, чистота небес, прозрачность
леса, снег, заметенные, будто облитые глазурью могилы и проч. прелести..." А
затем, по дороге домой, герой рассказа соблазняет подругу умершей, и
вопиющая бессмысленность этого выморочного поступка нависает над героем
жестокой моральной карой.
Другой набросок - "Ангел небесный" - всего двенадцать строк, но их,
кажется, достаточно, чтобы увидеть "странного, странного" человека,
равнодушного ко всему на свете, и к чужой смерти тоже, человека, не
ведающего ее великого таинства...
Еще набросок - страничка о смерти Чифа, любимой собаки Казакова. Плач
по Чифу как по человеку, по живой душе, горе от сознания быстротечности
всякой жизни и вместе с тем восхищение ее мощью и красотой...
И наконец набросок с названием "Смерть, где жало твое?" - три с
половиной страницы, посвященные судьбе Николая Михайловича Акользина,
бывшего кандидата и доцента, москвича, а с недавних пор лесничего в глухих
северных краях, куда он приехал по своей доброй воле - приехал, собственно,
умирать...
Еще когда сумрачным дождливым днем плыл он на пароходе по осенней реке,
"что-то сдвигалось в нем, открывалась какая-то пустота, в которую он не
заглядывал раньше, и странные мысли о времени, о жизни появлялись у него".
Предвестие этого сдвига и духовное преображение Акользина и должно было, по
всей вероятности, стать предметом повествования.
В ранних казаковских рассказах (таких, как "Ни стуку, ни грюку",
например) юный восторженный охотник-созерцатель убегал из столичного города
на лоно природы, дабы насладиться ее прелестью, не слишком вдумываясь в
причины своего безотчетного влечения. И вот на закате жизни уходил в природу
человек, привыкший "думать и говорить исторически", пользовавшийся широкими
категориями, человек, пытавшийся понять: "Что же такое жизнь? Где она и в
чем ее главное направление?"
Со свойственным ему художественным лаконизмом, Казаков на нескольких
страницах обнажает суть того внутреннего конфликта, который гнетет
Акользина, - конфликта разума и сердца, воли и смирения, рациональной
учености и интуитивного знания, конфликта, во многом определяющего жизненный