"Эммануил Генрихович Казакевич. Синяя тетрадь (повесть)" - читать интересную книгу автора

Зиновьев понимал, что следовало сказать Ленину ясно и недвусмысленно
о своей точке зрения. Но он молчал. Он боялся. Его мысли, выраженные
вслух, были бы восприняты как проявление слабости и нерешительности -
качеств, презираемых Лениным и всей партией больше всего на свете. Ведь
Зиновьев, повторяя настойчиво и добросовестно, с истовостью почти
молитвенной, ленинские формулировки, слыл среди товарищей последовательным
и стойким; расхождения, бывавшие у него с Лениным, никогда не доходили до
конфликта. Если он теперь, в сложнейший момент, проявит слабость и
нерешительность, то ему тут нечего делать с Лениным, нечего скрываться,
нечего числиться ближайшим сподвижником, нечего поедать емельяновский
ржаной хлеб и пшенную кашу. Тогда он нуль. Разве мог он на это
согласиться? Он не мог.
Он питал к Ленину любовь почти женскую, полную ревности, безотчетную
и расчетливую в одно и то же время, - любовь, которую Ленин умел внушать,
сам о том не подозревая, всегда относя привязанность к себе только за счет
привязанности к своим партийным воззрениям.
Бодрость Ленина вызывала в Зиновьеве одновременно и зависть и
раздражение. Но в последние два дня перед переездом сюда, на заозерный
сенокос, эти два противоречивых чувства сменились третьим, еще более
сложным: Зиновьеву стало казаться, что Ленин только искусно притворяется
бодрым и неунывающим, а в действительности знает, что революция не
удалась, что они обречены, что палачи Временного правительства при
злорадном молчании современных пилатов - Плехановых, Потресовых и
Черновых - казнят неудавшегося русского Робеспьера и его товарищей. Почти
с торжеством ловил Зиновьев мгновения, когда Ленин задумывался, становился
рассеянным и печальным. Эта рассеянность, этот скорбно-сосредоточенный
взгляд вызывали в Зиновьеве приливы острого страха перед будущим и в то же
время чувство приятного самоуспокоения: значит, он, Зиновьев, не так уж
плох, значит, его безрадостные мысли не являются признаком ничтожества,
слабости...
Верно, Ленин сразу опоминался; спохватившись, что молчит и что все
кругом тоже молчат, он тотчас же начинал говорить о событиях, размышлять
вслух о вероятных поворотах революции, насмехаться над близорукостью
эсеро-меньшевистских деятелей, шутить по поводу неудобств подполья и т. д.
Но Зиновьев не был склонен принимать его оживление за чистую монету.
Торжественный лунный свет вдруг полился в треугольное отверстие
шалаша, стволы деревьев вдали затеплились, как свечи. Это напомнило
Зиновьеву виденную им в венском музее картину на евангельский сюжет. В том
состоянии духа, в каком он находился сейчас, он не мог не подумать, что
Иисус, если он существовал как историческое лицо, тоже, вероятно, перед
тем как его схватили, притворялся веселым, смеялся и шутил, а не плакал и
сетовал, как это изобразили наивные и чувствительные авторы евангелий.
В этот момент Ленин рассмеялся.
- Вот и луна опять появилась, - сказал он. - И как видите, Николай
Александрович, она отплывает все влево, все влево... Ни дать ни взять, как
Россия в ближайшем будущем. Гм, гм... Григорий спит. Коля клюет носом.
Попытаемся заснуть, а, Коля? Николай Александрович, а знаете, когда мы
сделаем революцию, нашу, настоящую, придется вам переменить имя-отчество.
Уж очень по-царски звучит!
Послышался смех Емельянова. Потом Емельянов спросил: