"Вениамин Каверин. Два капитана" - читать интересную книгу автора

больше моими лягушками.
Мы голодали, и мать решила, наконец, отправить меня и сестру в
деревню.
Я плохо помню наше путешествие, и как раз по причине того странного
оцепенения, о котором только что упомянул. В детстве я часто
засматривался, заслушивался и очень многого не понимал. Самые простые вещи
поражали меня. С открытым от изумления ртом я изучал расстилающийся передо
мною мир...
Теперь я засмотрелся на мальчишку, проверявшего билеты на пароходе.
Две недели назад его звали Минькой, и он играл с Петькой Сковородниковым в
рюхи у нас на дворе. Разумеется, он не узнал меня. В синей курточке с
матросскими пуговицами, в кепи, на котором было вышито "Нептун" - так
назывался пароход, - он стоял на лесенке, небрежно поглядывая на
пассажиров. Ничто больше не занимало меня - ни таинственный капитан, он же
рулевой, бородатая морда которого виднелась в будке над рулем, ни грозное
пыхтение машины. Минька поразил меня, и я не сводил с него глаз всю
дорогу. "Нептун" был знаменитый пароход, на котором я мечтал прокатиться.
Сколько раз мы ждали его, купаясь, чтобы с размаху броситься в волны!
Теперь все пропало. Как очарованный, я смотрел на Миньку до тех пор, пока
не стемнело, до тех пор, пока бородатый капитан-рулевой не сказал глухо в
трубку: "Стоп! Задний ход!" Забурлила под кормой вода, и матрос ловко
поймал брошенный ему с борта канат.
Я никогда не был в деревне, но знал, что в деревне у отца есть дом и
при доме усадьба. Усадьба! Как я был разочарован, узнав, что под этим
словом скрывается просто маленький заросший огород, посреди которого
стояло несколько старых яблонь!
Отцу было восемнадцать лет, когда он получил это наследство. Но он не
стал жить в деревне, и с тех пор дом стоял пустой. Словом, дом был
отцовский, и мне казалось, что он должен походить на отца, то есть быть
таким же просторным и круглым. Как я ошибся!
Это был маленький домик, когда-то пошатнувшийся и с тех вор стоявший
в наклонном положении. Крыша у него была кривая, окна выбиты, нижние венцы
согнулись. Русская печь на вид была хороша, пока мы ее не затопили.
Длинные черные скамейки стояли вдоль стен, в одном углу висела икона, и на
ее закоптелых досках чуть видно было чье-то лицо.
Каков бы он ни был, это был наш дом, и мы развязали узлы, набили
сенники соломой, вставили стекла и стали жить.
Но мать провела с нами только недели три и вернулась в город. Ее
взялась заменить нам бабушка Петровна, приходившаяся теткой отцу, а нам,
стало быть, двоюродной бабкой. Это была добрая старуха, хотя к ее седой
бороде и усам трудно было привыкнуть. Беда была только в том, что она сама
нуждалась в уходе, - и точно: мы с сестрой всю зиму присматривали за ней -
носили воду, топили печь, благо изба ее, которая была немного лучше нашей,
стояла недалеко.
В ту зиму я привязался к сестре. Ей шел восьмой год. В нашей семье
все были черные, а она - беленькая, с вьющимися косичками, с голубыми
главами. Мы все молчаливые, особенно мать, а она начинала разговаривать,
чуть только открывала глаза. Я никогда же видел, чтобы она плакала, но
ничего не стоило ее рассмешить. Так же, как и меня, ее звали Саней, - меня
Александром, ее Александрой. Тетя Даша научила ее петь, и она пела каждый