"Бел Кауфман. Вверх по лестнице, ведущей вниз " - читать интересную книгу авторакамнем преткновения между мной и Макхаби, потому что я считала его
невиновным в краже бумажника. Я доверяю ему, а он - он пристально наблюдает за мной, готовый к прыжку при первом моем неверном движении. Кэрри (подписывается "Вивиан") болезненно-некрасивая девушка, всегда мрачная, таящая ненависть под толстым слоем жира. Гарри Каган - политикан и подхалим. Он баллотируется в президенты Всеобщей организации учеников, и, боюсь, будет избран. Линда Розен страшно отстает в учебе, но преуспевает у мальчиков. А хорошенькая Алиса Блэйк, всегда бледная, в трепетном ожидании большой любви, так уязвима и так легкоранима, как бывает только в шестнадцать лет. Я уверена в ее подлинно глубоких чувствах, но выражать их она умеет только дешевыми трафаретными фразами - большему она не научена. Еще есть Рэсти - женоненавистник. А потом еще есть тихий, запуганный пуэрториканский мальчик, имя которого я даже запомнить не могу. Это дети, вскормленные на жалких отбросах, и у них никого нет - ни в школе, ни дома. Ты знаешь, я только что поняла, что для них нет даже точного слова. "Подростки", "юноши", "ученики", "ребята", "подрастающее поколение", "дети" - все эти определения оскорбительны, снисходительны, ходульны или же просто неточны. В документах мы называем их "ученической нагрузкой", с кафедры - "юноши и девушки", а как следует их называть? Больше всего меня пугает их бездумное восприятие всего, чему их учат. Они не протестуют против авторитетов, хотя вечно протестуют, и притом бурно, а против чего, сами не знают! И им не приходит в голову подумать. не вызывает энтузиазма. Он таит в себе опасность излишних треволнений. Как-то Адмирал поймал несколько учеников, пришедших в школу до занятий, чтобы попрактиковаться в машинописи. И тотчас же издал манифест, запрещающий пребывание учащихся в школе до 8.20 и после 15.00. Без учителя им не разрешают оставаться в классах. Им не разрешают задерживаться в коридорах. Им не разрешают говорить, не подняв предварительно руку. Им не разрешают переживать слишком остро или смеяться слишком громко. Вчера, например, мы обсуждали вот эти слова из "Юлия Цезаря": НЕ ЖРЕБИЙ НАШ - МЫ САМИ ВИНОВАТЫ В СВОЕМ ПОРАБОЩЕНЬЕ. Я попыталась связать шекспировскую хронику с жизненным опытом моих учеников. "Правда ли это? - спросила я. - Хозяева ли мы своей судьбы? Бывает ли везение?" Мальчишка в первом ряду так яростно замахал рукой: "Вызовите меня, пожалуйста, вызовите меня!" - что свалился с парты. Ребята рассмеялись. Входит Макхаби. И в тот же день в своем ящике для писем я обнаруживаю: ДО ЕГО СВЕДЕНИЯ ДОШЛО, ЧТО В МОЕМ КОНТРОЛЕ НАД КЛАССОМ ОТСУТСТВОВАЛ КОНТРОЛЬ. Но я заставила мальчика думать, я вложила в него что-то, родившее мысль. Я взволновала его новой формулой. А это уже кое-что. Случаются, конечно, и курьезы, когда я совсем неправильно оцениваю их рвение. Есть у меня девочка, которая не сводит с меня глаз. Нынче утром, когда я вела опрос по "Юлию Цезарю", она прямо-таки выбрасывала вперед руку, умоляя, чтобы ее заметили. А когда я ее вызвала, она спросила: "Вы носите |
|
|