"Елена Катасонова. Ax, кабы на цветы - да не морозы... " - читать интересную книгу автора

Мы чокнулись, он сунул мне под рубаху нетерпеливую руку, имитируя
дерзкую страсть, и я погасила трепетное мерцание свечи, чтобы не видеть его
лица и чтобы он не видел мое. "Так вот почему любят ночью! - крикнул кто-то
во мне с великим отчаянием. - Чтобы скрыть, как кривятся от стыда губы!"


***

С этой проклятой ночи мне всегда было стыдно, и чувствовала я себя
как-то странно: будто это и не я вовсе, а кто-то другой стелет постель,
гасит свечу, нашу гордость, покорно стягивает с себя рубаху, шепчет: "Пойди
взгляни, Митька спит?" Леша молча, сдерживая раздражение, в трусах,
белеющих в неясной городской темноте, шлепая босыми ногами, осторожно
отворяет дверь в соседнюю комнату, и я, прекрасно зная, что наш охламон
давным-давно видит десятый сон, выигрываю все-таки две-три минуты. Зачем?
Для чего? Не знато... Может быть, чтоб смириться, загнать внутрь бессильный
протест, закрыть глаза и отдать себя - свои тело и душу - на поругание.
Но разве могло такое вот длиться вечно? Говорят, правда, многие так и
живут всю жизнь, но мы-то, мы, испорченные эмансипацией женщины, в один
роковой и злосчастный день срываемся в гнев, истерику, крик, в; "будь что
будет", в "не могу больше!" - и разводимся, отчаянно и безрассудно, а потом
долгими зимними вечерами, перестирав, перегладив и наготовив, сидим над
"левой" работой, чтобы как-то свести концы с концами, беспомощно ссоримся с
растущими и меняющимися день ото дня детьми, трясемся в автобусах по
"памятным местам Подмосковья", смотрим в одиночестве треклятый тот
телевизор, читаем запоем, в основном про ту же любовь, отыскивая,
вылавливая ее следы в море нашей пуританской литературы.
Когда-то в школе велели нам выучить наизусть один из народных плачей.
Весь класс не сговариваясь выбрал самый короткий - всего шесть строк. Я и
не знала, что запомнила их, оказывается, на всю жизнь:

Ах, кабы на цветы - да не морозы,
И зимой бы цветы расцветали.
Ах, кабы на меня - да не кручина,
Ни о чем бы-то я не тужила,
Не сидела - вы я подпершися,
Не глядела бы я во чисто поле...

Леша обозвал меня всеми известными ему именами (их у него, правда,
было не так уж много), вспомнил предостережение покойной матушки (вроде я
сразу ей не понравилась, а мне казалось - наоборот), пригрозил, что
вырастет Митька и он, Леша, все ему про меня расскажет, и пусть я не думаю,
не воображаю, будто он без меня пропадет, а вот кому я, интересно,
понадоблюсь? И он немедленно - так и знай! - разделит лицевой счет и
разменяется: ему - квартира, мне - комната в коммуналке, раз это я во всем
виновата (я хотела спросить: "А что Мите?" - но не спросила), телевизор,
так и быть, останется у меня, а уж магнитофон - извините...
Я стояла у окна, слушала про все эти лицевые счета, магнитофоны и
телевизоры, и мне становилось легче и легче. Я-то страшилась его отчаяния,
сто раз репетировала наш драматичный, а может, трагический диалог, я-то