"Валентин Петрович Катаев. Хуторок в степи ("Волны Черного моря" #2) " - читать интересную книгу автора

весь мир и стала так же знаменита, как Ясная Поляна, а фамилия начальника
этой станции, некоего Озолина, уступившего умирающему Толстому свою
квартиру, бесконечное число раз повторялась всеми грамотными людьми. Вместе
с именами графини Софьи Андреевны и Черткова эти новые слова - "Астапово" и
"Озолин", - сопровождавшие Толстого в могилу, пугали Петю, как черные
бумажные буквы на белых лентах погребальных венков.
Петя с удивлением замечал, что к этой смерти, которую все называли
"трагедия", имело какое-то отношение правительство, святейший синод,
полиция, жандармский корпус. В эти дни если Петя встречал на улице
архиерейскую карету с монахом возле кучера на козлах или трескучие
щегольские дрожки полицмейстера, то он был уверен, что и архиерей и
полицмейстер едут куда-то по срочному делу, связанному со смертью Толстого.
Никогда еще Петя не видел своего отца в таком не то чтобы возбужденном,
а в каком-то возвышенно-одухотворенном состоянии, как в эти дни. Его обычно
доброе, простодушное лицо вдруг стало строгим, помолодевшим. Волосы над
высоким лепным лбом были закинуты как-то по-студенчески. И только в старых,
покрасневших глазах, полных слез, под стеклами пенсне отражалось такое
глубокое горе, что у Пети невольно сжималось от жалости сердце. Василий
Петрович вошел и положил на письменный стол две стопки ученических тетрадок,
крепко перевязанных шпагатом. Прежде чем переодеться в домашний пиджачок, он
вынул из заднего кармана сюртука с потертыми шелковыми лацканами носовой
платок и долго обтирал мокрые от дождя лицо и бороду. Потом решительно
тряхнул головой:
- Ну, мальчики, мыть руки и обедать!
Петя глубоко чувствовал душевное состояние отца, он понимал, что
Василий Петрович как-то особенно мучительно переживает смерть Толстого, что
для него Толстой не только обожаемый писатель, но нечто гораздо большее -
чуть ли не нравственный центр жизни, - но только не мог объяснить это
словами.
Настроение отца всегда легко передавалось мальчику, и теперь Петя был
весь охвачен сильным душевным беспокойством. Он притих и не спускал с отца
блестящих вопросительных глаз.
Павлик же, которому недавно исполнилось восемь лет я он уже был
гимназистом, ничего этого не знал и не замечал, исключительно занятый
первыми впечатлениями гимназии, интересами своего приготовительного класса.
- А у нас сегодня на уроке чистописания была обструкция! - сказал он, с
видимым наслаждением выговаривая это слово. - "Шкелет" несправедливо удалил
из класса одного мальчика - Кольку Шапошникова, - и мы все незаметно мычали
с закрытыми ртами до тех пор, пока "Шкелет" так стукнул кулаком по кафедре,
что чернильница подпрыгнула аж на два аршина вверх.
- Перестань, как не стыдно... - сказал отец, страдальчески морщась, и
вдруг гневно вспыхнул: - Бессердечные мальчишки, драть вас надо! Как вы
смеете издеваться над несчастным, больным педагогом, которому, может быть, и
жить-то осталось... Откуда... откуда у вас у всех такое зверство?.. - И,
вероятно продолжая отвечать на мысли, которые мучили его все эти дни,
прибавил: - Поймите же, что мир не может держаться на ненависти! Это
противоречит христианству... наконец, здравому смыслу. И это в те дни, когда
опускают в могилу, может быть, последнего настоящего христианина на земле...
Глаза отца покраснели еще больше, он вдруг улыбнулся слабой,
просительной улыбкой и, взяв за плечи мальчиков, поочередно заглянул им в