"Валентин Петрович Катаев. Хуторок в степи ("Волны Черного моря" #2) " - читать интересную книгу автора

тайно шуршали газетами, которые вообще строго запрещалось приносить в
гимназию. Уроки тянулись чинно, тихо, с однообразием, сводящим с ума. Часто
в стеклянную дверь класса заглядывал инспектор или кто-нибудь из
надзирателей. На их лицах было написано одно и то же выражение холодной
бдительности. И Петя чувствовал, что весь этот привычный мир казенной
гимназии, с форменными вицмундирами и сюртуками педагогов, с голубыми
стоячими воротниками служителей, с тишиной коридоров, где так четко и звонко
раздаются по метлахским плиткам шаги инспектора в новых ботинках с твердыми
каблуками, с чуть слышным запахом ладана на четвертом этаже, возле резных
дубовых дверей гимназической церкви, с редкими звонками телефона внизу, в
канцелярии, и тонким дребезжаньем пробирок в физическом кабинете, - весь
этот мир находится в тяжелом противоречии с тем великим и страшным, что, по
мнению Пети, должно было сейчас происходить за стенами гимназии, в городе, в
России, на всей земле.
Что же там происходило?
Петя время от времени смотрел в окно, но ничего не видел, кроме хорошо
знакомой, надоевшей картины привокзального района. Он видел мокрую крышу
красивого здания судебных установлений с фигурой слепой Фемиды на фронтоне.
Видел купола Пантелеймоновского подворья, каланчу Александровского участка.
Еще дальше висела пасмурная, дождливая муть рабочих предместий. Там были
фабричные трубы, и дым, и пакгаузы, и та особая, свинцовая темнота
горизонта, которая напоминала Пете что-то давнее, чего он никак не мог
вспомнить. И лишь когда после уроков Петя вышел в город, он вдруг вспомнил.
Наступал ранний вечер. Уже кое-где в мелочных лавочках зажигали
керосиновые лампы. Желтый свет жиденько блестел на мокрой мостовой. Мелькали
призрачные тени прохожих, увеличенные туманом. И вдруг послышалось пение.
Из-за угла медленно выходила ряд за рядом толпа людей, державших друг друга
под руки. Впереди, прижимая к груди портрет Льва Толстого в черной раме, шел
студент без шапки, и мокрый ветер трепал его русые волосы. "Вы жертвою пали
в борьбе роковой", - выводил студент вызывающим тенором, покрывая нестройные
голоса толпы. И этот студент, и эта ноющая толпа вдруг с необыкновенной
силой воскресили в Петиной памяти другое, забытое время, другую, забытую
улицу. Так же как тогда, в тумане блестела мостовая и по ней, взявшись под
руки, ряд за рядом шли курсистки в маленьких каракулевых шапочках, студенты,
мастеровые в сапогах. Они пели "Вы жертвою пали". Над толпой взвивался
маленький красный лоскут, и это был Пятый год... И как бы в довершение
сходства Петя услышал щелканье подков, высекающих из мокрого гранита
мостовой искры. Казачий разъезд вырвался из переулка - бескозырки набекрень,
короткие драгунские винтовки прыгают за спинами, - совсем близко от Пети
свистнула нагайка и сильно запахло лошадиным потом. И тотчас все смешалось,
закричало, побежало...
Схватившись обеими руками за фуражку, Петя бросился в сторону,
наткнулся на что-то горячее. Оно опрокинулось. Это была жаровня возле
фруктовой лавочки. Посыпались раскаленные уголья, дымящиеся каштаны. И улица
опустела.
Несколько дней смерть Толстого составляла главное и единственное
содержание жизни всего русского общества. Экстренные выпуски газет были
заполнены подробностями ухода Льва Николаевича из Ясной Поляны. Печатались
сотни телеграмм со станции Астапово о последних часах и минутах великого
писателя. В один миг маленькая, неизвестная станция Астапово прогремела на