"Канатная плясунья" - читать интересную книгу автора (Леблан Морис)

Глава 4. Допрос

— Бежим… бежим, — повторял Кентэн, сам от страха не в силах двинуться с места.

— Хорошенькая мысль, — усмехнулась Доротея. — Запряжем Кривую Ворону, влезем впятером в фургон и марш галопом до самой бельгийской границы.

Она чувствовала себя побежденной, но все-таки продолжала следить за своим врагом. Одно его слово, и тюремная дверь закроется за Доротеей. Ибо кто же даст веру словам воровки?

Не выпуская коробочки из рук, Эстрейхер с самодовольной улыбкой смотрел на Доротею, ожидая, что она начнет его упрашивать. Но он плохо ее знал! В ее лице ничто не изменилось. С ее губ, казалось, вот-вот должна сорваться фраза:

— Если скажешь, ты погибнешь сам.

Эстрейхер пожал плечами и, обращаясь к жандармскому бригадиру, сказал:

— Ну-с, бригадир, довольно… Принесем директрисе наши поздравления по поводу благополучного исхода дела… Фу, черт! Какая неприятная работа.

— Не нужно было затевать ее, — вставила графиня, только что подошедшая вместе с графом и Раулем Давернуа.

— Ничего не нашли? — спросил граф.

— Ничего. Совершенно ничего… Вот только одну несколько странную вещичку, с которой играл маленький капитан Монфокон.

— Да, — твердо подтвердила Доротея.

Эстрейхер протянул графине коробку, которую он уже успел тщательно перевязать.

— Не будете ли вы добры сохранить эту вещь до завтрашнего утра?

— Почему я, а не вы сами?

— Потому что это не одно и то же. Завтра мы ее вместе откроем.

— Хорошо… Если только мадемуазель Доротея ничего не имеет против.

— Я сама прошу об этом, — ответила Доротея, радуясь, что опасность отодвигается по крайней мере на один день. — В коробке нет ничего интересного, кроме простых камешков и раковин. Но так как господин Эстрейхер очень любопытен и недоверчив, то доставим ему удовольствие.

Оставалось исполнить еще одну формальность, которой жандарм придавал существенное значение. Надо было проверить документы. В порядке ли паспорта, есть ли разрешение на устройство представлений, оплачены ли налоги? Супруги Шаньи и их родственники тоже были заинтригованы и хотели узнать: кто же такая эта девушка? Откуда она взялась, как ее имя? Как объяснить, что она, несомненно, интеллигентная, воспитанная и очень неглупая, бродяжила с цирком в обществе четырех мальчишек?

Доротея взяла из чемодана конверт, вынула из него какую-то бумагу, испещренную вдоль и поперек надписями и заклеенную марками разного цвета и вида.

— Это все, что у вас есть? — спросил бригадир, посмотрев на документ.

— Вам этого недостаточно? Сегодня утром в мэрии секретарь нашел, что все в порядке.

— Они всегда находят все в порядке, — проворчал бригадир. — Что это тут за имена? Кастор и Поллукс! Это только в шутку так можно назвать… Или это… Барон де Сен-Кентэн, акробат!

Доротея улыбнулась.

— Тем не менее это его настоящее имя и действительная профессия.

— Барон де Сен-Кентэн?

— Что ж особенного? Он сын часовщика, жившего в городе Сен-Кентэн, его фамилия была Барон.

— Тогда нужно иметь разрешение от отца на ношение его фамилии.

— Невозможно. Отец умер во время немецкой оккупации.

— А мать?

— Тоже умерла. Англичане усыновили ребенка. К концу войны он был помощником повара в госпитале в Бакле-Дюке, где я служила сиделкой. Я его взяла к себе.

— А Кастор и Поллукс?

— О их происхождении я ничего не знаю. В 1918 году во время наступления немцев на Шалон они попали в свалку, французские солдаты подобрали их на дороге, приютили и дали эти прозвища. Они пережили такое потрясение, что совершенно забыли все, что было до этих дней. Братья ли они? Где их семья? Никто не знает. И их я тоже взяла к себе. Бригадир был сбит с толку. Посмотрел в документ и прочел насмешливо-недоверчивым тоном:

— Остается господин Монфокон, капитан американской армии, кавалер военного ордена.

— Здесь, — отозвался карапуз и вытянулся во фронт, опустив руки по швам.

Доротея подняла капитана и крепко поцеловала.

— О нем известно ничуть не больше. Четырех лет он жил со взводом американских солдат, которые приспособили для него вместо колыбели меховой мешок. Когда однажды взвод пошел в атаку, один из солдат взял его себе на спину. Атака была отбита, но солдат назад не вернулся. Через несколько часов атаку повторили и, когда взяли вершину горы Монфокон, нашли труп солдата. Около него в меховой сумке спал ребенок. Тут же, на поле битвы, командир полка наградил его военным орденом и назвал его «Монфоконом, капитаном американской армии». Командир полка хотел увезти его с собой в Америку. Монфокон отказался. Он не хотел расстаться со мной. Я взяла его к себе.

Графиня была растрогана этой историей.

— Это очень хорошо, что вы сделали. Очень хорошо. Только ведь вам пришлось кормить четырех сирот. Откуда же вы взяли средства?

— О, мы были богаты. Благодаря нашему капитану. Его полковник перед отъездом оставил две тысячи франков. Мы купили фургон и старую лошадь. Так образовался «Цирк Доротеи».

— Это же нелегкое ремесло, и ему надо обучиться.

— Обучение производилось под руководством старого английского солдата, бывшего клоуна. Он выдрессировал нас и показал все штучки, шуточки и приемы… А потом у меня самой было это в крови. Танцы на натянутой веревке я изучила еще в раннем детстве… Одним словом, мы стали колесить по всей Франции из конца в конец. Эта жизнь немного тяжелая, но зато в ней всегда хорошо себя чувствуешь, никогда не скучаешь.

— А в порядке ли у вас документы насчет самого цирка? — спросил жандарм. Он уже чувствовал расположение к сердобольной директрисе, но служебный долг выше всего. — Есть ли у вас профессиональная карточка? Кем выдана?

— Префектурой в Шалоне, главном городе того департамента, где я родилась.

— Покажите.

Было заметно, что Доротея колебалась. Посмотрела на графа, потом на графиню.

— Может быть, мы должны уйти? — спросила графиня.

— Нет, нет. Напротив, я хочу, чтобы вы узнали, — ответила Доротея, улыбаясь. — Есть одно обстоятельство… Ничего особенно важного, но все-таки…

Она вынула из конверта старую, истрепанную, потертую на углах карточку.

— Вот.

Бригадир внимательно прочитал новый документ и тоном человека, которого баснями не проведешь, сказал:

— Но это не настоящая ваша фамилия… Это тоже вроде «военной фамилии», как у ваших товарищей.

— Нет, это моя полная и настоящая фамилия.

— Ладно, ладно, вы мне очки не втирайте.

— Вот в подтверждение свидетельство о моем рождении, на нем печать общины Аргонь.

Граф Шаньи заинтересовался:

— Как! Вы жительница Аргони?

— Только уроженка. Теперь Аргонь не существует. После войны не осталось камня на камне.

— Да… да… я знаю. У нас там был… родственник.

— Вероятно, Жан д’Аргонь? — спросила Доротея.

— Совершенно верно. Он умер в госпитале в Шартре, от ран… Лейтенант князь д’Аргонь… Вы его знали?

— Знала.

— Да? Вы с ним встречались?

— Еще бы.

— Часто?

— Так часто, как могут встречаться близкие люди. Это был мой отец.

— Ваш отец! Жан д’Аргонь! Что вы говорите? Это невероятно… Видите ли… Дочь Жана звали Иолантой.

— Иоланта-Изабелла-Доротея.

Граф вырвал из рук бригадира карточку и громко прочитал:

— Иоланта-Изабелла-Доротея, княжна д’Аргонь… Она докончила за него, смеясь:

— Графиня Мареско, баронесса Этре, Богреваль и других мест.

Граф схватил свидетельство о рождении и стал его читать, отчеканивая каждое слово:

— Иоланта-Изабелла-Доротея, княжна д’Аргонь, родилась в Аргони. 14 октября 1900 года, законная дочь Жана Мореско, князя д’Аргонь, и жены его Жесси Варен.

Сомнений быть не могло. Теперь этим неожиданным открытием прекрасно объяснялось все, что казалось до сих пор необъяснимым в манерах и поведении Доротеи.

— Иоланта? Вы — маленькая Иоланта, о которой так много рассказывал нам Жан д’Аргонь? — говорила взволнованная графиня.

— Он меня очень любил. Мы не могли жить постоянно вместе, но от этого моя любовь не становилась меньше.

— Нельзя было не любить его. Я встречалась с ним только два раза, в Париже, в начале войны. Веселый, жизнерадостный. Как вы, Доротея. У вас много общего… Глаза… Улыбка.

Доротея показала две фотографические карточки.

— Его портрет. Узнаете?

— Как же не узнать? А кто эта дама?

— Моя мать. Она давно умерла. Отец страстно любил ее.

— Да, да, знаю. Она когда-то была актрисой. Я вспоминаю. Мы с вами поговорим обо всем, правда? Но прежде всего скажите: как вы очутились здесь? Почему?

Доротея рассказала, как она увидела на дорожном столбе слово «Роборэй», которое повторял умирающий отец.

Начавшуюся было завязываться между графиней и Доротеей беседу прервал граф Октав.

Доротея была довольна. Она победила, добилась своего. Сейчас ей расскажут то, о чем она хотела знать. Сидевшая рядом с ней графиня дружески жала ей руку. Рауль тоже казался другом. Все шло хорошо. Оставался, правда, еще бородач Эстрейхер, стоявший в стороне и не спускавший с Доротеи злых глаз. Но, уверенная в себе, обрадованная победой, Доротея не считала нужным думать об опасности.

— Мадемуазель, — начал граф Шаньи, — нам, то есть мне и моим кузенам, представляется необходимым, раз вы являетесь дочерью Жана д’Аргонь, ввести вас в круг дел, о которых он знал и в которых принял бы участие, если бы не помешала смерть. Больше того, нам известно, что он сам хотел вовлечь вас в это дело.

Он сделал паузу, довольный началом своей речи.

— Мой отец Франсуа де Шаньи, мой дед Доминик де Шаньи и мой прадед Гаспар де Шаньи, все жили в уверенности… как бы это сказать… что у них под боком находятся громадные богатства, и каждый из них думал, что именно ему суждено будет ими завладеть. Эта надежда быта тем приятнее, что со времен революции материальное благосостояние дома графов де Шаньи было подорвано. На каких основаниях строили мои предки столь радужные надежды? Ни Франсуа, ни Доминик, ни Гаспар де Шаньи не могли ответить определенно на этот вопрос. Все покоилось на каких-то туманных легендах, которые не обозначали точно ни характера богатства, ни происхождения его, но все одинаково связывали его с именем Роборэй. Эти легенды не могли относиться к очень давним временам, потому что замок, исстари называвшийся просто «Шаньи», лишь в царствование Людовика XVI был назван «Шаньи-Роборэй». В какой связи находилось это переименование с толками о скрытых богатствах, сказать невозможно… Так или иначе, но к моменту начала войны я решил привести в лучшее состояние замок Роборэй и предполагал в нем поселиться, хотя к тому времени, я не стыжусь признать это, мой брак с мадам де Шаньи позволял мне с меньшим нетерпением ждать так называемых богатств.

Сделав этот сдержанный намек на способ, которым он позолотил свой заржавевший герб, граф слегка улыбнулся и продолжал:

— Я думаю, не нужно вам говорить, что во время войны граф Октав де Шаньи исполнил долг честного француза. В 1915 году в чине пехотного лейтенанта я был в отпуске в Париже и благодаря целому ряду случайностей и совпадений познакомился с тремя лицами, которых раньше не встречал и о родственных связях которых с домом Шаньи-Роборэй узнал совершенно неожиданно. Это были отец Рауля полковник Жорж Давернуа, Максим Эстрейхер и, наконец, Жан д’Аргонь. Мы все четверо оказались дальними родственниками. И вот однажды в разгаре беседы мы, к большому удивлению каждого из нас, узнаем, что предание о спрятанных богатствах существует во всех четырех семьях. Отцы и деды Жоржа Давернуа, Эстрейхера и Жана д’Аргонь надеялись на получение каких-то сказочных богатств. Все были твердо убеждены, что богатства явятся, и все под влиянием этого твердого убеждения залезали в долги. Но из нас четверых никто не знал никаких подробностей, не имел ни доказательств, ни указаний.

Граф снова сделал эффектную паузу.

— Выло, впрочем, одно единственное указание. Жан д’Аргонь вспоминал, что у его отца была золотая медаль, которой он при жизни придавал какое-то особое значение. Но он умер от несчастного случая на охоте и ничего не успел сказать сыну. Однако Жан д’Аргонь утверждал, что на медали была какая-то надпись и что в надписи было — он это хорошо помнил — слово «Роборэй», то есть название этого замка. Куда делась медаль, Жан д’Аргонь не знал, но говорил нам о намерении порыться в ящиках и чемоданах, которые ему удалось перед неприятельским нашествием вывезти из своего имения. Так как все мы были порядочными людьми, мы торжественно поклялись друг другу, что все касающееся отыскания пресловутого клада будет предпринято нами сообща и поровну разделено между всеми, если провидению будет угодно помочь нам в поисках. Срок отпуска Жана д’Аргонь истекал, и он уехал.

— Это было в конце 1915 года? — спросила Доротея. — Мы с папой вместе провели неделю. Лучшую неделю в моей жизни. Больше я уже не видела его.

— Совершенно верно, в конце 1915 года, — подтвердил граф Шаньи. — Через месяц Жан д’Аргонь был ранен на северном фронте, эвакуирован в Шартр, откуда он прислал нам большое письмо, оставшееся не дописанным до конца.

Графиня хотела его остановить, но граф сухо и твердо сказал:

— Нет, нет. Его надо прочитать.

— Может быть, вы правы, но все-таки…

— Чего вы боитесь, графиня? — спросила Доротея.

— Я боюсь, что вам это причинит лишнее огорчение. В конце письма говорится…

— О том, что мы обязаны ей сообщить, — решительно заявил граф.

Он вынул из бумажника и развернул письмо со штемпелем Красного Креста. Сердце Доротеи сжалось. Она узнала почерк отца. Графиня еще крепче сжала ее руку. Взгляд Рауля Давернуа стал еще сочувственнее. Внимательно слушала она, как граф читает письмо:

Граф остановился. Доротея печально улыбалась, взволнованная и смущенная словами письма. Она спросила:

— Это не все?

— Письмо на этом обрывается, — отвечал граф. — Оно датировано 15-м января 1916 года, но было послано только 30-го. По разным причинам оно меня сразу не застало, и я получил его лишь через две недели. Впоследствии я узнал, что у Жана д’Аргонь в тот же вечер, 15-го января, был сильный приступ лихорадки, явившийся результатом засорения раны.

Это и было причиной смерти Жака д’Аргонь… или по крайней мере…

— Или по крайней мере?.. — встревожилась Доротея

— Или по крайней мере такова официальная причина смерти.

— Что вы говорите?! Что вы говорите?! — вскричала Доротея. — Отец умер не от раны?

— Это не наверное.

— Но тогда от чего же он умер? Что вы предполагаете? Что подозреваете?