"Иван Касаткин. Задушевный разговор (Советский рассказ тридцатых годов)" - читать интересную книгу автора

кругами, и старый пес, оказавшийся одноглазым, раболепно меня
сопровождали. Утки с плотины, по которой мы проходили, торопливо
побросались в воду, заколыхав отражения в ней береговых верб, и одна утка
на весь пруд прокричала нам укоризну.
Над избами кое-где кудрявился дымок, топились печи. Вот первые, как бы
вызолоченные, косые лучи солнца брызнули вдоль улицы, багряно загораясь в
окнах. Белоголовая девчурка, несшая в подоле хворост, увидев меня,
остановилась и замерла, розовая в солнечном свете.
- Девочка! Где тут живет Александра Михайловна Скотыикова?
- Бригадирка? А она давно-о-о в поле убежала! - Потому как она это
"давно" протянула нараспев и помахала куда-то рукой, я понял, что и поле
это не близко и дела там сейчас горячие. Приметив среди улицы что-то вроде
часовни с затейливой крышей, с лавочками для сиденья, я направился туда.
Похожее на часовню сооружение оказалось стенной газетой. Прежде всего тут
показали свое мастерство плотники, столяры, маляры, стекольщики. А затем
уж выказали себя во весь рост художники, карикатуристы, критики, патриоты
и герои колхоза "Пахарь".
Только было я, сев на скамейку, углубился в эту фундаментальную газету,
как почуял, что в затылок мне дышит живое существо.
Я оглянулся. Высокий старик в суровых усах, опершись руками в коленки,
как рыбак за поплавками, следил через мое плечо за чтением. Мы
познакомились, потрясли друг другу руки. Лаврентий Иванович Пучков,
инспектор по качеству, сел со мною рядом.
- Вот, читай не торопясь, гляди, вникай. Стараемся по силе возможности.
Нам она помогает. Почетные мы. Слыхал, чай?
Стояла в Москве на самой главной местности башня, древняя, высоты
несусветной. Но пришла пора-времечко, башню ту повалили, и на ее место из
чистого камня-мрамора превознесла советская власть доску Почета. И мы на
той доске выше всех золотыми буквами записаны. Понял? За пшеничку, за
честный труд, за эти вот руки...
Вдоль улицы бежала копна снопов, семеня человечьими ногами. Оказалось,
ноги принадлежат старухе, взвалившей на себя такую непомерную копну. Увидя
старуху, Лаврентий Иванович взвеселился, двинул картуз на ухо, закричал:
- Здорово, девка! Я думал, что ты умерла!
- Жива, жива! Раньше тебя не помру!
И оба утешно смеются, довольные обоюдной ловкостью в словах и, быть
может, мелькнувшими воспоминаниями о далекой-далекой молодости.
Солнце уже прогревает нам спины. Один по одному подходят еще старички.
Лаврентий Иванович знакомит: Андрей Петрович Сигаев, Прасковья Васильевна
Митькина и другие.
- Во, орлы! - продолжает веселиться Лаврентий Иванович. - И у каждого
неисчислимое поколение. И все в колхозе.
Ты лучше народа и не ищи. Хороший народ, веселый, ладный!
Вот Прасковья Васильевна, не дай-ка ты ей работы, она те горло
передерет. Ну, только сумненье имеет: с попом или без попа умирать? Мне,
к,примеру, попа даром не надо. У меня в городе брат музыкант. Целая
оркестра у них, тридцать два человека, серебряные трубы. Такую панихиду
отхватят, аж деревья закачаются, до Совнаркома будет слышно. Скажут там:
Лаврентий Иванович помер, инспектор по качеству, успокоилась неугомонная
душенька...