"Владимир Васильевич Карпов. Судьба разведчика " - читать интересную книгу автора

газеты, полковому комиссару Федорову эти или похожие стихи читал? Что он
сказал о них? Каково его мнение?
Ромашкин старался припомнить свои беседы с редактором, но на
политические темы он никогда не говорил.
- Федорову читал стихи по его просьбе, не только те, которые печатал,
но и другие.
- Вот видишь, - подхватил следователь, - были задушевные беседы. Ну, и
что он говорил о Сталине?
- О Сталине ни разу не упоминал. Слушал мои стихи. Хвалил. Или
подсказывал, где рифма слабая или я с ритма сбиваюсь.
Политрук стал строгим:
- С ритма у него ты, может быть, и сбивался, а у меня не собьешься. Иди
и вспоминай, о чем с тобой говорил полковник Федоров. Ты его не выгораживай,
тебе же легче будет. Ты курсант, с тебя спрос невелик, а он полковник,
главный редактор газеты, у него масштабы не то что у тебя. Понял? Иди и
думай. Думай хорошо, Ромашкин. Твоя судьба решается. [23]
Думал, перебирал Василий не только прошлое, но и настоящее. Каждый
вопрос следователя и свой ответ тщательно проанализировал. Получалось,
Иосифов относится к нему доброжелательно. Даже облегчить вину хочет, намек
на полковника не случаен. "И действительно, что я для них? Нашли врага -
курсанта, сцапали. Невелика заслуга".
И вдруг Ромашкина осенило:" Им же громкое дело надо создать. Я
действительно мелочь, а вот если Федорова пристегнуть или еще кого-нибудь,
получится целый заговор. Честь и хвала Иосифову - такую вражескую группу
разоблачил!"
Василий слышал об арестах по ночам еще в Оренбурге, ходили разговоры о
том, что забирают много невиновных. Не верилось тогда - как можно брать ни
за что? В чем-то все же виноваты те, кто в НКВД попадает, зря не возьмут, не
может быть такого.
И вот теперь Ромашкин сам угодил в такую же историю. Он понимал, что
полностью невиновным себя считать не может: болтал, было дело, но о
последствиях, о которых говорит следователь, не думал: "Разложение армии,
зародить сомнение у командиров! Надо же такое придумать! А с другой стороны,
следователь вроде бы прав. Это я не думал о таком разлагающем влиянии моих
разговоров, но объективно Иосифов прав - разговорчики эти приносили вред".
Но, понимая теперь, что виноват, Ромашкин все же считал слишком суровым
арест, сидение в этой страшной подземной тюрьме, что его болтовне придают
такое большое политическое значение. "Вызвал бы наш политрук роты или на
комсомольском собрании продраили, и никогда бы я больше не болтал, учел бы
горькую науку. А теперь, наверное, будут судить. Сколько же мне дадут за
такие разговорчики? Да, жизнь сломана. Не стал я командиром Красной Армии. А
что сейчас дома происходит? Мама и папа, наверное, уже знают об аресте. Что
они думают? Теряются в догадках - что я натворил? Как же выпутаться из этой
истории? Следователь советует ослабить свою вину ссылкой на кого-то, кто
натолкнул на критические суждения. Но, во-первых, Федоров на такие мысли
меня не побуждал, очень умный, образованный журналист - помогал мне
разобраться в технике писания стихов. Все разговоры с ним шли только о
литературе".
На очередном допросе, несмотря на настойчивость Иосифова, Ромашкин
отклонил его предположения и даже предложение сделать редактора причастным к