"Симон Кармиггелт. Несколько бесполезных соображений (Из сборника "Сто глупостей", 1946) " - читать интересную книгу автора

он вновь будет с головы до пят соответствовать тем иллюзиям, какие питает на
собственный счет. Мои ботинки как бы нашли свое место в глубине его души.
Тогда почему же мне так трудно примириться с мыслью о том, что по ночам они
занимают свое место у него под кроватью?
Из-за дождя, наверное, я вчера не выдержал и постучался к нему. Дело в
том, что я промочил ноги, и это привело меня в такое настроение, что мне
было уже наплевать на всякие тонкости. Когда я к нему заявился, он сидел и
читал, в домашних шлепанцах. Ботинки стояли в углу. Интересно, они тоже
протекают? Выяснить это мне не удалось, поскольку он тут же утопил меня в
волнах радушия и гостеприимства. Дети были усланы прочь, располагайтесь,
пожалуйста, со всеми удобствами, а вот и чай, кстати, знакомо ли мне это
занятное сочинение Леото? Нет? Он немедленно подарил его мне и слышать
ничего не хотел, как я ни сопротивлялся. С книжкой в руках сидел я возле
своих ненаглядных ботинок и не находил слов, чтобы объяснить, зачем я здесь.
А он уже рассуждал о поэзии, даже прочел несколько строк из какого-то
томика, проворно выхватив его из шкафа.
- Вы ими довольны - этими ботинками?
Вопрос вырвался у меня нечаянно, как случается иной раз конфуз в
обществе. На какой-то неуловимый миг лицо его судорожно исказилось, но тут
же вновь залучилось улыбкой, и он небрежно бросил:
- А-а, они мне славно служат. Вездеходы. - И взял в руки новый томик
стихов. Он декламировал, а я думал о том, что он уже не мыслит себя без этих
ботинок, ведь его явно задело за живое, он просто сражен моей бестактностью.
Он же считает их своим неотъемлемым достоянием. Если бы я захотел получить
их обратно, мне пришлось бы поломать, разрушить до основания все его
жизненные устои.
Вместо этого я потряс ему руку, похвалил вид из окна и под каким-то
предлогом поспешил убраться прочь. Как все-таки приятно вновь очутиться у
себя в комнате. Присев на край кровати, я спокойно прислушивался к своему
внутреннему голосу, который ворчливо выговаривал мне: "А что ты станешь
делать, когда подметки окончательно прохудятся?" Да боже мой! Я притворюсь
больным и буду лежать в постели, пока не смогу купить себе новые ботинки.
Через год? Ну что ж! Люди лежат и по двадцать лет. Буду читать книги и
газеты. Друзья будут навещать меня. Нет, стоп... тут может возникнуть
некоторое осложнение: сосед из ложно понимаемого долга чести станет ходить
ко мне, приносить еду, питье... Это отравит мне существование. Мысленным
взором я прямо вижу, как он, чуткий, внимательный, осторожно передвигается
по комнате, изводя меня скрипом ботинок, чудовищным скрипом...

Наш Пауль

В сгущающихся сумерках на углу улицы стоит немецкий солдат. Ему лет
двадцать восемь. Невзрачный, бесцветный парень, в мирной жизни, скорее
всего, служил приказчиком в какой-нибудь лавке в Гамбурге или Дрездене. У
родителей небось на комоде красуется его фотография. "Ja, der Paule? Der
steht an der Front.[1]"
В настоящий момент он, правда, всего лишь стоит на углу. Но вот
показалась женщина на велосипеде. Солдат увидел ее и выкинул, вперед руку.
- Хальт! Вермахт!
Женщина испугалась. Она спрыгнула с велосипеда и затараторила на