"Лазарь Кармен. Река вскрылась" - читать интересную книгу автора

холод, - и он являлся лучшим выразителем их.
Он выносил наружу все слезы, все язвы, все горе, накопившееся веками, и
требовал возмездия, требовал суда.
Голос его, громкий, не устающий, вырывался точно из глубочайших недр
земли.
"Кто он?"
Его вскормила и вспоила сухой грудью нужда, и теперь, когда все
поднялось и зашевелилось, она выслала его на трибуну.
Сотни тысяч рук обездоленных матерей выставили его своим защитником и
благословили его на борьбу.
- Товарищи, - гремел он и протыкал раскаленный воздух, точно невидимого
врага, крепко сжатым кулаком, - заявим, что нам не нужна эта Дума! Заявим,
что мы не признаем ее представителей! Представители ее - самозванцы, потому
что мы, народ, не уполномачивали их! Товарищи! Настало время!..
По залу заходили волны.
Оратор завладел публикой; она срослась с ним, и, когда он кончил, она
разразилась бешеным ураганом.

III

На кафедре среди социал-демократов произошло движение.
Оратор замешался в их кучку, как карта, и его место занял другой - тоже
юноша-рабочий.
И с кафедры полилась новая речь, такая же сильная, как первая, хотя и
менее страстная.
Публика, находившаяся еще под обаянием первой огненной речи, слушала
его несколько рассеянно, но скоро свыклась с ним и срослась, как и с первым.
Иван не верил своим глазам.
Да неужели он в России и кругом все рабочие, русские рабочие?
Оглядывая публику, Иван заметил много молодых и пожилых женщин.
Рабочие пришли не одни - вместе с женами и дочерьми.
Рядом с ним стояла маленькая женщина в черном пальто, с мужниного,
вероятно, плеча, с желтым, болезненным лицом и блестящими, глубоко
запрятанными глазами. Голова ее была обмотана черным платком.
Вытянувшись на цыпочках и полуоткрыв рот, она жадно ловила каждое
слово.
Когда он коснулся вампиров, высасывающих кровь и соки, болезненное лицо
ее передернулось и глаза блеснули злым блеском.
Она вытянула высоко над головой руки, захлопала в ладоши и крикнула на
весь зал:
- Верно!
Иван открывал в толпе железнодорожников то белый передник приказчика
"сливочной" или лабаза, то пестрый галстук и щегольские воротнички
приказчика-гостинодворца, то погон вольноопределяющегося, то широкую спину
крючника.
Вид этого моря людей опьянил его, и желание говорить захватило его с
еще большей страстностью.
Он никогда не говорил перед такой громадной аудиторией.
Ему безумно хотелось встать на эту ярко освещенную кафедру, двинуть
сверху живые волны и сказать, что он, русский эмигрант, переживает.