"Лазарь Викторович Карелин. Даю уроки" - читать интересную книгу автора

а крестик - он матерью мне дан, когда умирала. Что ж, если угодно, да, я
верующий. Но не как они, не как они, несущие всем погибель. Смешалось,
спуталось все. Вы вот коммунист, разумеется, безбожник, конечно же, а к богу
вы ближе, чем иной епископ. Смешалось все, перепуталось. - Говорил Дим Димыч
все это вроде посмеиваясь, слова подгонял, подгонял, иные даже проборматывал
небрежно, но не шутил, глаза у него не смеялись.
Комнат в доме было много, хотя со двора совсем небольшим казался этот
дом, невысокий, именно что вжавшийся в землю. Но комнат было не меньше пяти,
и из одной дверь вела в другую, наглухо не разгорожены были комнаты, чтобы
им легче дышалось. И странно широкими были эти двери в маленьких комнатах.
- Дворцовая прямо анфилада, - сказал Знаменский, улыбчиво оглядываясь.
- А мне здесь нравится, - сказала Лана. - Совсем тут не шикарно, а
нравится.
- А где шикарно, там никогда и не понравится, Ланочка, - сказал Дим
Димыч. - Там - позавидуется. Зависть же, как справедливо изволил заметить
философ Ницше, - "главное топливо для всех страстей".
- Да, тут у вас симпатично, - сказал Знаменский. - Книг много. Почитаю,
если поселюсь. И книги на полках какие-то из детства. Читаные. Корешки
старенькие.
- Такие и должны быть. Книги - они для чтения изобретены, а не для
бахвальства, как повелось нынче. - Дим Димыч не переставал приглядливо
всматриваться в Знаменского. - Это хорошо вы сказали, слово нашли:
"симпатично". Спасибо, это большой комплимент мне, хозяину. Симпатично! Если
вдуматься, сколько в этом слове теплого смысла. А иное слово как льдышка.
Вот, смотрите, эту комнатку и наметил сдать.
Вошли в еще одну небольшую комнату. Сперва пропустили вперед
Знаменского, ему тут предстояло жить, ему первому и смотреть. Он вошел,
глянул по сторонам. Защемило сердце. Отчего вдруг? А вот потому, что ему тут
предстояло жить. Долго ли? Менялась жизнь, отбрасывала его вот в эти стены.
На этой узкой лежанке предстояло ему теперь спать, у этого высокого окошка,
под которым стоял утлый письменный столик с одной тумбой, присаживаясь боком
к столику, предстояло и есть, и письма писать, что-то еще там писать, хотя
как журналист-международник он кончился. Кончился! Он близко подошел к окну,
страшась оглянуться на своих спутников. А в окне стояли горы, стояла
вечность. Что им его беды? Такое ли они знали за свои миллионолетия? Он
понял, что теперь часто будет смотреть на эти горы, в их лики изморщиненные,
ища себе опоры. Какие там у тебя, человек, беды? Есть кровля, есть кусок
хлеба, есть вода в арыке. И ты еще не обделен друзьями. Тебе помогают. Ты
еще не в конце пути. Отринь уныние перед ликом вечности. Комнатка, конечно,
была жалкой, какие-то карты старые были развешаны по стенам. Зачем они ему?
Мебель была наижалчайшая, из кинофильма про довоенную бедность. Как он к
этой колченогости приобвыкнется? Да и хозяин, явно странноватый, будет
угнетать своими торопливо проговариваемыми философствованиями, дались ему
эти "Першинги" и "Томагавки". И эта женщина с хмурым, просто злым взглядом,
явно не принявшая его. Но - горы. Как у Льва Толстого: "А горы..."
Знаменский обернулся:
- Если я вам подхожу, то я бы, Дмитрий Дмитриевич, тут и поселился.
- Подходите, Ростислав Юрьевич, подходите. Вы не страшитесь, я вас
донимать своими разговорами не стану. А эту дверь в соседнюю комнату мы
замкнем. У вас еще есть дверь, прямо в коридор, вот через нее и будете