"Лазарь Викторович Карелин. Змеелов" - читать интересную книгу автора

похожих, как гребни барханов, стенах. Там, в пустыне, он довольно скоро
научился запоминать приметы - чахлый кустик какой-нибудь, сохлая ветвь
саксаула, ювелирно обглоданная кость, которые вели его, выводили. Здешние
приметы позабылись, скрылись за своей одинаковостью. Он долго блуждал от
торца к торцу, на которых были крупно выведены номера корпусов, прежде чем
нашел тот, что был ему нужен. Глазами он этот дом не узнал - за пять лет
каким-то другим стал этот дом, не постарел, рано бы вроде, но потускнел,
обжился. Про женщин говорят - обабилась, про мужчин - заматерел. Про этот
дом, пожалуй, можно было сказать, что он обтек, а еще точнее - поник.
Вот в этом поникшем доме, хотя достаточно еще представительном, длинном
и многоэтажном, в его четвертом подъезде от края, в квартире на первом
этаже, как войдешь по правую руку, и жил Петр Котов.
Вошел в подъезд и остановился. Что ждет его за этой дверью с тоже
потускневшей обивкой? Медные шляпки нарядных гвоздей раньше блестели, теперь
не блестят. Откуда он взял, что за пять лет ничего не переменилось у Котова?
Дом вот - бетон и железо, и тот переменился. Испугала эта потускневшая
обивка. Надо было написать все же. Но можно и позвонить. Мол, приехал,
нахожусь тут поблизости. А как же тогда с желанием нагрянуть и встретиться
глаза в глаза? Это было яростное желание, выношенное там, под солнышком,
которое жгло близко к ста градусам. Нет, глаза в глаза! Уж какие мы есть! Он
резко нажал на дверной звонок. Да что там, как ни жми, звонок этот по-дамски
пролопотал что-то уютное, мелодичное. И на звонок откликнулись не сильные
шаги - Котов сам всегда открывал, - а шарканье тапочек. Но дверь отомкнули
сразу, а Котов не сразу открывал, приникал сперва к глазку. Раньше тут
сторожились, теперь не сторожатся. Не съехал ли?
Отворилась дверь, незнакомая женщина в белом халате стояла перед ним.
Какая-то без возраста, без цвета. Главным был в ней запах, она вся пропахла,
пропиталась запахами лекарств, она была, как валерьяновый корень, если его
потереть пальцами и втянуть в себя воздух.
Он пробормотал, принюхиваясь, оробев, изверившись в своей затее, но
узнавая поверх головы женщины мебель в прихожей, узналась и зимняя шапка
Петра - богатый пыжик, почему-то оставленный и на лето рядом с летней
задиристой кепочкой.
- Я к Петру Григорьевичу... Он дома?
- Где же ему быть?
Теперь не только от женщины наплывал лекарственный запах, а отовсюду он
наплывал - из коридора, из-за неплотно прикрытой двери в комнату, Петра
комнату. Болен! Лекарства пахли дорогой вонью, незнакомой. То была зловещая,
опасная вонь, так воняет беда.
- Кто ко мне? - послышался голос Петра Григорьевича, его голос, без
обычного напора, но его, его голос. Отлегло! Ну, болен, с кем не бывает. А
лекарства такие, потому что богат, потому что все может достать - из
заморщины, хоть с самой Луны. Тогда мог и теперь может.
- Это я, Петр Григорьевич! Павел Шорохов! - Он кинулся к двери,
распахнул, увидел с порога и близко Петра, высоко лежащего на подушках, его
глаза - вот они! - но то были не его глаза, не Петра, у того таких глаз,
таких громадных в пол-лица глаз сроду не было, и не сумел, не решился, не
получилось у него в них вглядеться.
- Ждал. Входи. Уведомлен, что срок тебе срезали за хорошую работу. Еще
год назад. А где пропадал этот год? Я ждал тебя.