"Франко Кардини. Истоки средневекового рыцарства " - читать интересную книгу автора

тогу ревнителей древних традиций квиритов [17]. Адрианополь стал той каплей,
которая переполнила кубок, наполненный до краев несчастьями. И в этом смысле
он - мера целой эпохи. В этом же самом смысле он и по сей день остается
точкой отсчета в размышлениях историка, чья цель исследовать не столько
непосредственный процесс возникновения, сколько истоки и корни
средневекового рыцарства.
Далеки эти корни. Они уходят в глубь истории техники и истории
ментальности. Наверное, так сказали бы мы, если бы придерживались обветшалой
дихотомии в изучении истории. Но постараемся отойти от нее. Наша цель
заключается в том, чтобы попытаться выработать действительно единый общий
подход к проблеме. Парфянин, "подлый и злобный", каким ощущает его вся
"классическая" эпоха начиная с великого греческого историка Геродота,
парфянин, атакующий исподтишка и стремительно исчезающий за горизонтом на
мчащей галопом лошади, обрушивающий на преследователей град смертоносных
стрел; парфянин и сармат, закованные в стальные латы (лучшего качества и
закалки, чем были у римлян),- вот кто одержал победу. Пресветлый и
божественный символ величия при совершении триумфальных шествий, конь
окончательно переходит в разряд залитых потом и кровью средств, при помощи
которых обеспечивается вполне конкретный перевес над силами противника во
время сражения. Конь был известен греко-римской религиозности как животное и
солярное [18], и хтоническое [19], героическое и погребальное. В
коллективных представлениях надвигающегося железного века он все более
приобретает сотерические [20] и внушающие страх черты reitende Gotter
(бога-всадника.Ред) германцев, сливаясь с образами скачущих верхом выходцев
с того света, участников мистерий, родина которых Древний Египет, Сирия и
Персия.
На протяжении нескольких столетий человек Запада будет испытывать
восхищение и страх при виде князей войны, восседающих на крупных и сильных
животных. Прежде он отдавал должное их изображениям в языческих захоронениях
на вересковых пустошах Севера. Теперь - возносит их на алтарь, превратив в
св. Георгия и св. Мартина. Юный и наивный Парцифаль, заслышав из из глубины
дремучего леса звон рыцарского оружия, на первых порах полагает, что все это
бесовское наваждение. Но затем, увидев воинов-всадников во всем их
великолепии и могуществе, проникается уверенностью, что перед ним ангелы,
посланные самим господом. Он падает ниц. Парцифаль обожествляет их и в то же
время постигает свою собственную сокровенную сущность и призвание,
перевернувшее всю его жизнь. Юный Парцифаль силами души и тела ответствует
на мощный зов архетипа. Откликается на этот зов и его мать, повиновавшаяся
своему духовному опыту и разделившая священный трепет сына. В смятении
обняла она свое дитя, оплакивая его: "Верю, ты видел ангелов, о которых
стенают люди, ибо смерть настигает всякого, к кому прикоснутся".
Этот пример взволнованного и острого религиозного переживания,
христианского всего лишь на поверхностный взгляд,- ключ, раскрывающий перед
нами превосходство средневекового рыцаря над людьми той эпохи. Но ключ этот,
чтобы правильно его употребить, следует повернуть в замке не только
социальной, военной и технической истории, но и истории ментальности, если
угодно - психологической истории, способной представить нам человека того
времени. Кретьен де Труа [21], тяготевший к достоверности, хотя и
своеобразный толкователь XII воинственного и землепашеского столетия, имел
свои критерии, свои ментальные, не в меньшей степени, чем материальные,