"Сергей Кара-Мурза "Совок" вспоминает свою жизнь" - читать интересную книгу автора

Другим, кто со мной брался спорить, был младший брат матери, Петр. Он
подростком уехал из дому, прибился к Красной Армии в Средней Азии и воевал с
басмачами, стал видным командиром. Потом много учился - окончил нефтяной
институт, исторический факультет, какую-то высшую партийную школу. Был
секретарем горкома комсомола в Небит-Даге, а во время войны и секретарем
горкома партии, строили там нефтепромыслы. Потом работал в ЦК компартии
Туркменистана.
Я вспоминаю его с нежностью, такой это был добрый и веселый человек. И
светлая голова - не научного склада, а именно светлая. У него сильно болели
ноги, с юности. Подскакал к раненому басмачу, замахнулся - и пожалел. Его
вестовой кричит: "Руби, Петр!". Петр не смог, и басмач подкинул под него
гранату, сильно изранило. А в 1948 г. он ночь пролежал под руинами дома в
Ашхабаде, рядом с двумя своими сыновьями. Третьего, грудного, он успел
сунуть под кровать, и он выжил. Петру тогда раздавило ноги. Когда он
приезжал к нам в Москву, тяжело было видеть его приступы боли. Но характер
не испортился, чуть отойдет - опять улыбка.
И мать, и дядя Петя были людьми, которые, похоже, так давно и столь
многое продумали, что обычные жизненные ситуации не требовали от них долгих
размышлений - они сразу поступали как будто по приказу внутреннего голоса.
Не всегда лучшим образом, но всегда исходя из каких-то непререкаемых истин.
Как-то мы с дядей Петей шли со станции электрички, он только что приехал на
какое-то совещание - в белых туфлях, дорогом костюме. На тропинке стоит
цыганенок, замерз и плачет. Дядя Петя снял свой пиджак, закутал мальчика,
пошли искать цыган. Пока искали, цыганенок пиджак обмочил.
Когда я заводил споры, ставя под сомнение ту или иную установку
советского проекта, и мать, и дядя Петя говорили очень скованно. Как будто
были вещи, которые я и сам должен был понимать, но не понимал - а они
почему-то о них говорить не могли. У дяди Пети при этом был такой вид, будто
у него болят ноги. А я с жаром ставил вопросы - и так, и эдак. Наслушаешься
в университете, и хочется свои сомнения проверить на других. Сейчас, когда я
сам в их положении нахожусь, понимаю, насколько это было жестоко с моей
стороны. Мне-то легче, я их добротой не обладаю, да и на своей шкуре люди
уже начинают понимать ту правду жизни, о которой тогда говорить было не
принято. Тогда ни мать, ни дядя Петя за собой этих аргументов не имели. А
как плачут крестьянские дети от усталости, я прочувствовать не мог, а они об
этом говорить не могли.
В этих спорах, а иногда в них на моей стороне участвовали и мои друзья
из университета, у меня постепенно сложилось ощущение, что во всех главных
вопросах именно моя мать и дядя Петя правы - но переспорить меня они не
могут. Они говорят не на моем языке, а я - не на их. Но они знают правду, а
я - нет. Разными весами мы взвешивали дела, о которых говорили. Как будто
дядя Петя видел замерзшего цыганенка, а я - испорченный пиджак. А к концу
80-х годов этот разрыв стал таким широким, что и разговоров подобных
возникнуть не могло. Носят нищие по метро полумертвых (а иногда уже и
мертвых) детей - и ничего.

* * *

Я рассказал о "волнениях" в МГУ в 1956 г. так, как они виделись
первокурснику химфака. Полезно, однако, привести и документальные