"Владимир Кантор. Крепость (Семейный роман)" - читать интересную книгу автора

солидные предметы носить), и принялся укладывать туда пенал, книжки,
тетрадки. Однако спохватился и убрал портфель чуть раньше, чем крикнул
Григорий Александрович:
- Пре-кра-тить! Не кончился урок!
Затем литератор неторопливо достал из кармана помятых "техас" большой
носовой платок, шумно высморкался, снова сложил, спрятал в карман и
насмешливо поглядел на класс (амплуа у него было такое: молодой
преподаватель, разбивающий штампы, - игра в разночинца-народника, в
Базарова, грубоватого, хамоватого, резкого, выше всего ставящего правду;
это многим импонировало, даже Лизе).
Разумеется, не сразу прекратился шум в классе: снова доставались
спрятанные уже тетради и ручки. Дольше всех бурчали, и довольно громко -
Петя даже поражался, до чего громко, - Желватов и Кольчатый, по прозвищу
Змей, знавшие, что раз они школьные спортсмены и разрядники, то многое им
позволено, чего бы другим с рук не сошло. Кольчатый, например, мог после
урока обществоведения о социалистическом образе жизни, почти при учителе,
и не то что вслух, а довольно громко рассуждать, юродствуя языком: "Это,
бля, все вранье. Что мы, ребенки, что ли? Повесили Володькин патрет и
думают, что все прикроют им. Па-ду-ма-ешь, пра-ви-те-ли!.. Усатого на них
нет! Распродают Расею мериканцам, себе хоромы мастерят, явреям каперативы
строят. Гнать их отсюда. Как у себя расположились. Едут и пускай едут! Их
квартеры себе приберем. У русского человека где на каператив деньги? Вот в
блочных склепах и живем". "Повесить их надо, - лениво возражал Желватов. -
Не хера русскую землю засорять". Но никто не шил им политику и даже
хулиганство. Правда, на уроках литературы вели они себя посмирнее. Поэтому
и они стихли, Григорию Александровичу прекословить никто не решался. Стало
слышно, как за окном бьется под ветром полуотвалившийся кусок жестяной
кровли.
Григорий Александрович был сильный человек, с характером. Пете, как и
почти всем, было известно, что настоящее его имя - Герц Ушерович, но в
беседах на эту тему он никогда не участвовал. Слишком непростым было его
отношение к литератору, да и другая причина имелась, о которой в классе
никто не догадывался. В паспорте он писался: Петр Владленович Востриков,
русский. Русским он был по матери - Ирине Петровне Востриковой, урожденной
Кудрявцевой. Отца, Владлена Исааковича Вострикова, назвали Владленом в
честь Владимира Ленина (на западный немножко манер, без отчества).
Впрочем, это было в большевистско-революционных традициях семьи: так и
полное имя Лины, Петиной двоюродной сестры, сидевшей сейчас с Петиной
больной бабушкой, звучало, как Ленина. Фамилия Востриков шла от бабушки,
Розы Моисеевны. А она говорила, что у ее деда было прозвище Вострый, в
какой-то момент ставшее фамилией, кажется, при переписи конца прошлого
века. Фамилия же Петиного деда, давно умершего, была Рабин. В школе никто
не знал о Петиной родословной, и сам он, когда заходили такие разговоры о
литераторе, испытывал неуверенность и чувство страха, избегал их,
опасаясь, что и его раскроют. И его радовало, когда все сходились на том,
что литератор больше похож на латыша, чем на еврея: сероглазый, хоть и
кучерявый, но светловолосый, не картавит, грубоватый, решительный и
спортивный, не трус и русскую литературу обожает. Но Герц, как и многие
евреи, хотел быть более русским, чем любой русский. А потому изо всех сил
отстаивал то, что казалось ему "русскими идеалами".