"Григорий Канович. Айзик дер Мешугенер" - читать интересную книгу автора

перроне и осиротевшей рукой боязливо махала прислонившемуся к окошку вагона
Айзику, пока раздрызганный, обшарпанный поезд не двинулся с места. Взгляд
Голды кинулся вдогонку за тенью последнего вагона.
Но вскоре тень растаяла. Поезд с львиным рыком уносился вдаль - несся
по мечтам и надеждам Голды, как по шпалам, вытесанным из терпеливой боровой
сосны, и чем тише становился колесный перестук, тем острей давали себя знать
страх и тревога. А вдруг Айзик не вернется? А вдруг...
Вдруг, вдруг, вдруг, вдруг-вдруг-вдруг, - выстукивало старое
колесо-сердце. Голда и не заметила, как на станции вместе с ней оказалась
целая свора бездомных собак - учуяли, бродяжки, что уезжает их кормилец и
покровитель. Собаки жались к железнодорожной насыпи, жалобно скулили и
пялили старые, как бы затянутые болотной тиной, слезящиеся глаза на уходящий
поезд.
В местечко Голда вернулась вместе с ними - собаки, оглядываясь, бежали
впереди, а она медленно и скорбно плелась за ними.
В первые дни после отъезда Айзика Голда не могла уснуть. Она
ворочалась, кряхтела, шепотом, как колдунья, заговаривала темноту,
приманивала сон, но перед глазами мельтешили только рваные обои.
Потом немного обвыкла и стала ждать какой-нибудь весточки из Тельшяя.
До отъезда Айзика Голда и Шимон ни от кого никаких писем не получали.
Кому-то кто-то писал из Америки или из Палестины, но им - никто и никогда.
Почтальон Викторас годами проходил мимо, не останавливаясь. Когда же он
впервые задержался возле их избы, в груди у Голды загремела колотушка
ночного сторожа Гилеля.
Письмо было коротенькое, всего одна страничка, исписанная убористым
почерком. Голда с утра до вечера только и делала, что перечитывала от первой
строки до последней, подносила бумажку к лицу, целовала пересохшими губами и
повторяла, как молитву: "Жив... здоров... сыт... здоров... сыт... жив...
скучаю... может, к весне приеду..."
Он и впрямь приехал в самом начале весны - на свадьбу старшей сестры
Шумалит. Голда восседала во главе свадебного стола и, счастливая, глядела не
столько на жениха и невесту, сколько на своего поскребыша Айзика, на бутоны
его пейсов, на полнолунье ермолки, на глазурь лапсердака и на чулки,
обтягивавшие его длинные, пружинистые ноги, на кирпичик молитвенника, с
которым он не расставался даже за свадебным столом, - и тайком утирала
слезы.
К радости примешивалась непонятная тревога. Больше всего мать смущали
глаза сына - большие, занавешенные грустью, как зеркала во время похорон. Он
стал еще более молчаливым, на вопросы не отвечал, только невпопад тряс
головой и некстати улыбался.
Сваты Голды о чем-то бесцеремонно шушукались, и ей вдруг показалось,
что это о нем, и в избе снова угарно запахло старым и обидным прозвищем:
Айзик дер мешугенер.
Он помолился за молодоженов и выскользнул во двор, где его обступили
местечковые нищие, дожидавшиеся по обыкновению того отрадного мгновения,
когда свадьба отшумит и их пустят за стол, чтобы и они полакомились
праздничными объедками.
Нищие принялись расспрашивать его о знаменитой Тельшяйской ешиве,
жаловаться на свое житье-бытье, нетерпеливо поглядывая на светящиеся окна
избы и прислушиваясь к сытому гудению свадьбы.