"Григорий Канович. Продавец снов (повесть)" - читать интересную книгу автора

соблазнов, которыми кишел Париж, от незаслуженной доброты своего однокашника
Натана Идельсона и от собственной неприкаянности, я терпеливо собирал
каштаны и вылущивал из их скорлупы спелые воспоминания. В моей голове
смешивалось все: от послевоенных дармовых пончиков, которые гимназисты
получали на завтрак, до устриц и креветок в кафе на набережной Сены; от
зычного голоса нашего гимназического маршала Михаила Алексеевича Антоненкова
до разжалованного Октябрьской революцией в гардеробщики потомственного
дворянина месье Франсуа; от моей мамы, пекущей на Рош Хашана на коммунальной
кухне пирог с божественной корицей, до уборщицы-арабки с мусорным ведром в
руке и с наемной улыбкой на лице.
Я и сам не заметил, как перед самым рассветом уснул, сидя за столом. Мне
снился Вильнюс, сорок восьмой год, первая мужская гимназия, наш класс,
выходивший окнами в облюбованный птицами и пьяницами сквер; в классе только
двое: моя мама и вместо строгого Вульфа Абелевича сошедший с портрета
генералиссимус Иосиф Виссарионович Сталин в парадном мундире и фуражке с
позолоченным ободком. Мама держит на коленях большую эмалированную миску с
маковыми пирожками, испеченными к празднику Пурим, и с обожанием смотрит на
вождя и учителя. Сняв с миски чистое льняное полотенце, она протягивает свои
дары державному грузину:
- Угощайтесь, дорогой Иосиф Виссарионович. Исконное еврейское кушанье -
гоменташи. Или уши Амана, который, как и немцы, хотел извести наш народ.
Сама пекла. Угощайтесь!
Генералиссимус погружает свою величественную руку в миску, выуживает оттуда
пирожок с маком, обнюхивает его, как усатый кот, и подносит к губам.
- Вкусно! - хвалит он маму, вгрызаясь в печиво.
Но ей такой похвалы мало, ей нужна другая. Не о ее удивительном умении печь,
а о сыне - начинающем русском стихотворце.
- Кушайте на здоровье! - тараторит она.- Я вам еще испеку... А стихи вы
любите?
- Люблю,- отвечает владыка.- Кто же их не любит?
- Сын мой пишет стихи. Вы случайно в газете не читали?
- Нет.- На многомудром челе Сталина залегает глубокая хмурая складка.- А в
какой, уважаемая, газете? Обо мне тысячи стихов сложено...
- В "Пионерской правде". На первой странице, где соединяются пролетарии всех
стран... Называется "Домик в Гори". Про вас... про вашу родину - Грузию...
Очень хорошие стихи... Будет время, прочтите!
- Обязательно прочту.- Сталин снова запускает руку в миску, достает еще один
пирожок, надкусывает пожелтевшими от курева зубами; мама, застыв, смотрит
ему в рот - она верит (кому верить, если не ему?), что он и впрямь прочтет,
что с трибуны Мавзолея объявит на всю страну, на весь мир, какой у нее сын,
не тупица и не ленивец, а известный писатель, и тогда не страшно будет
умереть, тогда даже глиняный холмик на кладбище покажется маковым пирожком.
- Мама! - стыдясь ее беспардонной просьбы, ее унижения, ее любви, закричал
я, и собственный крик разбудил меня, как заливистое кукареканье петуха; я
открыл глаза, отряхнул с себя, словно брошенный в студеную воду щенок,
липкие клочья нелепого сна, ведь я о Сталине и о своем стихотворении вроде
бы и помнить-то не помнил.
Утро. Слава Богу, утро.
Скорей под душ! Я втиснулся в безбожно тесную, как газовая камера, душевую,
встал под жестяной, как бы изъеденный червями, груздь, и из каждого его