"Н.Кальма. Книжная лавка близ площади Этуаль (Роман) (детск.)" - читать интересную книгу автора

темная, грязная, вороватая. Вылезли откуда-то странные типы, будто из
каких-то фильмов о старой жизни: в фуражках, украинских рубашках вышитых,
в каких-то залихватских кепчонках. Что-то продают, выменивают из-под полы,
что-то тащат, торгуются, выпрашивают. В ходу водка, немецкие марки,
немецкие сигареты, даже французские коньяки. На мое платьишко и смотреть
не хотели, а тут вдруг подвернулась Галка Лялько:
- Давай променяю. Тебе что надо-то?
И чуть ли не через десять минут несет мне глиняную чашку с
маринованной сливой да еще бутылку вишен.
- Вот тебе. Поменяла твое барахлишко.
Я схватила, поблагодарила ее - и бежать. До того страшно было мне на
рынке, прямо дрожь взяла.


Письмо шестое

Никакого улучшения. Александр Исаевич хотел взять маму-Дусю к себе в
госпиталь, но там хозяйничают немцы, а это значит, что они могут в любую
минуту просто выбросить ее на улицу (они уже делали так с нашими больными)
. Мама-Дуся вся горит, часто бредит и не узнает даже меня. Горобец
приходит по два раза в день, но у него своя беда: забрали его брата,
юриста, и он не может узнать, на работы увезли или куда похуже. Кажется,
дознались, что они евреи, а может, кто-то донес. Всех евреев у нас
переписали, и они ходят теперь с желтыми звездами. Александра Исаевича
пока не заставляют ходить со звездой и не трогают, может, потому, что у
него лечатся самые важные немецкие офицеры, а Софью Исидоровну он прячет
дома и никуда не пускает, чтоб не попалась на глаза немцам.
Только что мама-Дуся позвала меня. Говорит, ей полегче. Жар спал, и
грудь не давит. Я обрадовалась бог знает как, а она вдруг говорит:
- Дай мне, Лиза, листок бумаги и карандаш.
- Зачем? - спрашиваю. - Вам нельзя напрягаться. Александр Исаевич не
позволяет даже голову подымать с подушки.
Она:
- Милый Горобец! Хороший Горобец! - И опять: - Дай, Лиза. Мне нужно.
Непременно.
И смотрит так, что не дать нельзя.
Потом долго что-то писала, рвала бумажку. Опять что-то писала. Я
слышала, как она тяжело, хрипло дышит, кашляет, кажется, плачет. Не смела
подойти. Потом подозвала меня: "Вот, Лиза, передашь это Сергею Даниловичу.
А если он не вернется, - Дане". Притянула меня к себе: "Как ты тут будешь,
девочка? Это меня больше всего мучает".
Кажется, нужно в таких случаях что-то фальшивить, говорить: "Что вы
пустяки какие выдумали! Умирать собрались, что ли? Фу, глупость какая!"
Я не могла. Я видела, какие у нее глаза, слышала ее голос и не могла.
Взяла записку. Спрятала. Я знала, что в ней.


Письмо седьмое

С той ночи у нас все хуже и хуже. Она уже почти не приходит в себя.