"Н.Кальма. Книжная лавка близ площади Этуаль (Роман) (детск.)" - читать интересную книгу автора

Даниловича, а потом, когда забрали Даню, к возвращению обоих. "Победная
наливка" - шутя называла она ее, потому что вернуться муж и сын должны
были, конечно, только с победой.
- Э, сладкая... Нам бы погорше чего! - ворчат могильщики, однако
наливку берут.
Одноногий осуждающе поглядывает на девчонку:
- Якась дивчина. А ни слезинки. Як той камень. Ридна маты вмерла, а
вона не плаче нияк.
- Вовсе она Гайдам не родная, - равнодушно возражает второй. - Зря
ты, Големба, на нее вскинулся. Люди балакали, будто был у учителя дружок
смолоду. Тот дружок не то помер, не то заарестовали его, и жинку его тоже.
Ну, учитель и взял к себе сироту. У него-то с учительшей один сынок был.
Данилкой звали. Учительша, царство ей небесное, земля пухом, хорошая была
жинка. Меж родным сынком и этой приблудной дивчиной все, бывалоче, поровну
делила. Была ей за родную мать...
- Ну, а я шо тоби кажу?! - азартно перебивает его одноногий. - Я
кажу: камьянна душа вона!
И он ковыляет к воротам, даже не оглянувшись на девчонку.
Второй минуту мнется, потом притрагивается к картузу:
- Ну, счастливо оставаться, - и торопливо следует за Голембой.
Девчонка потрясена: а может, и впрямь только здесь, на кладбище, она
теперь будет счастлива? Здесь лежит мама-Дуся, единственное существо,
которое у нее еще оставалось, сюда не приходят немцы (своих они хоронят в
центре).
Вдоль кладбища тянется пустынная Пушкаревская улица, обсаженная с
обеих сторон столетними дубами. Улица выходит прямо в поле. Отсюда видны
далекие склоны и сизые колхозные сады. Как любили они с Данькой и эти
сады, и Пушкаревскую улицу, тенистую даже в самый жаркий день! А здесь, на
кладбище, дети пасли коз.
Девчонка опускается на землю у мамы-Дусиного холмика, глубже
забивается в куртку. Руки в карманах. Там чуть похрустывают под пальцами
сложенные квадратиками пачки. Нет, это не деньги! Это письма. Письма
неотправленные, без конвертов, без адреса, написанные торопливо, единым
духом, иногда даже ощупью, в темноте, чтобы не разбудить, не потревожить
маму-Дусю. И все-таки недавно, совсем незадолго до смерти, мама-Дуся
услышала. Это было ночью, ей тогда стало уже совсем плохо. Иногда она
забывалась и уже не помнила, где она и кто стоит у ее постели. А тут вдруг
очнулась, приподнялась на подушке и ясно так спрашивает:
- Лиза, что это ты там пером скрипишь?
Сказать? Сказать, что письма эти - жизнь, что без них Лиза давно
извелась бы с тоски?
В долгие ночи, под стоны умирающей, ей бы ни за что не выдержать,
если бы не письма. В них все, чем живет она, чем живут все люди в этом
городе, занятом врагами. Наверно, мама-Дуся поняла бы. А может, и сама она
писала когда-нибудь такие же письма. Например, когда Сергей Данилович во
время гражданской бился с белыми где-то в Сибири. Мама-Дуся была тогда
молоденькая девочка, почти как Лиза. И, наверно, наверно же, она писала
письма, которые некуда было отправлять. И все-таки Лиза ей не сказала и
теперь мучается: почему, почему не сказала?
Серо-синяя птичка сидит на голом молодом тополе и просит: пить-пить.