"Франц Кафка. Ангелы не летают" - читать интересную книгу автора

хитер, к нему трудно подступиться, а у меня совершенно отсутствует умение
проводить такие атаки. Шел оживленный разговор, но стоило мне вбросить свой
вопрос, как наступила тишина. Мой отец начал нервно теребить бороду, мать
встала посмотреть, не готов ли чай, а этот старый господин с бледным
морщинистым лицом, сильно заросшим седой щетиной, склонив голову набок,
смотрел на меня своими голубыми глазами и улыбался.
- Да, молодой человек, - сказал он, перевел взгляд на настольную лампу,
уже зажженную в этот ранний зимний вечер, и затем спросил: - Вы уже имели
случай с ним поговорить?
- Нет, - сказал я, - но я уже много о нем слышал и с большим
удовольствием поговорил бы с ним, если бы он как-нибудь пожелал меня
принять.

2.6. "Что же? Что же?" - кричал я, еще удерживаемый в кровати сном, и
простирал вверх руки. Потом я встал, но еще долго не осознавал
происходящего, мне казалось, что я должен отстранить от себя людей, которые
меня удерживают; я в самом деле произвел необходимые для этого движения
руками и таким образом добрался наконец до раскрытого окна.

2.7. Беспомощность весеннего амбара, весеннего чахоточного.

2.8. Случается, что великие тореадоры, в силу причин, которые часто
почти невозможно угадать, выбирают в качестве места проведения боя
разрушенную арену какого-нибудь отдаленного городка, название которого
мадридской публике до этого почти и не было известно. Какую-нибудь столетия
назад заброшенную арену: здесь она поросла травой, и на ней играют дети -
там блестит голыми камнями, и на них отдыхают змеи и ящерицы. Трибуны вокруг
давно растасканы: это каменоломня для всей округи, - сохранилась лишь малая
их часть, где могут разместиться в лучшем случае человек пятьсот. Рядом нет
никаких строений, и в частности - никаких помещений для животных, но хуже
всего то, что до этих мест еще не дошла железная дорога; до ближайшей
станции на повозке - три часа, пешком - семь.

2.9. Мои руки вступили в борьбу друг с другом. Книгу, которую я читал,
они захлопнули и отбросили в сторону, чтобы не мешала, а меня
поприветствовали и назначили арбитром. И вот они уже скрестили пальцы и
сцепились на краю стола; они смещаются то влево, то вправо, в зависимости от
превосходства силы напора той или другой. Я не спускаю с них глаз. Поскольку
это мои руки, я должен быть справедлив, иначе сам повешу себе на шею камень
неправедного приговора. Однако должность моя не легка, в темноте ладони
прибегают к разным уловкам, которые я не имею права оставлять без внимания,
поэтому я прижимаюсь подбородком к столу: теперь уж от меня ничто не
укроется. Всю свою жизнь я отдавал предпочтение правой руке, отнюдь не питая
при этом никакого злого умысла против левой. И если бы левая когда-нибудь
выказала неудовольствие, то я, будучи человеком покладистым и справедливым,
немедленно прекратил бы такое злоупотребление. Но она, не протестуя, висела
себе сбоку, и, в то время как правая, допустим, на улице размахивала моей
шляпой, левая пугливо прижималась к моему бедру. Что было плохой подготовкой
к той борьбе, которая теперь происходила. Каким образом ты, левое запястье,
собираешься оказывать длительное сопротивление этому мощному правому? Как