"Александр Кабаков. Весна-лето" - читать интересную книгу автора

Словом, в новой жизни стало не хуже. Хозяйство, правда, вести
было все труднее, с едой делалось все больше сложностей, но свекровь
взяла дочку уже почти на полный пансион, Андрей, когда бывал дома, - а
все чаще где-нибудь в Штатах, - ел в столовых, в институтах, на
приемах у шефов непрерывно открывающихся фирм, а она сама почти каждый
день - с этими новыми хозяевами жизни, бывшими диссидентами и
заключенными, бородатыми, усатыми, длинноволосыми, легкомысленно
одетыми - в неприлично дорогих кооперативных забегаловках и обжорках,
полутемных и, как она ощущала, полуприличных.

Весной ее пригласили участвовать во встрече европейской
общественности - такое примелькавшееся лицо было, конечно, необходимо
организаторам для полноты картины. Толпы модных политических людей
бродили по гигантскому и нелепому вестибюлю огромной гостиницы на
окраине, в конференц-зале сидело с сотню безумных старух и
американцев, остальные ждали перерыва и болтали. Кто-то познакомил ее
с каким-то: среднего росточку, среднего сложения, с непри- метными
чертами лица - впрочем, вполне правильными, если присмотреться. Одет
был элегантно, в руках вертел, почти никогда не надевая, круглые, в
стальной оправе очки, смотрел все время в пол и немного в сторону -
только и глянул в глаза, когда знакомили. Она удивилась: до чего же
прямо глянул, не нагло, но откровенно, не противно, но вполне
определенно, и при этом до того добро, что сначала, изумленная, даже
не расслышала, как представили. Какой же я писатель, поправил он, это
Тургенев был писатель, ну, может, еще Панферов, а я ... сочинитель.
Так, выдумываю истории для утехи голодной публики. Она не
почувствовала иронии, такая манера говорить ей была совершенно чужда.
Андрей в разговоре с нею был сух, Валерий Федорович - или высокопарен,
или груб, а давние и теперешние знакомые, начиная с Олега и кончая
ныне- шними политиками, между собой говорили в нормальной
интеллигентской стандартно-шутливой манере, но, обращаясь к ней,
становились почему-то серьезны, галантны и даже слащавы, и она думала,
что по-другому с дамой и нельзя.

А он говорил все время хотя и с легкой, но агрессивной иронией,
причем ирония была одинаково направлена на всех участников тусовки -
слово бешено вошло в моду - на него самого и даже на нее! Ее немного
коробило, но было интересно, кроме того, он как-то удивительно слушал
- не поддакивая, но всем видом под- держивая ее в каждой фразе, и она
незаметно стала говорить с ним о том самом и, по сути, единственно для
нее интересном, о чем поговорить было не с кем, - о себе самой.
Начался перерыв, обедать они пошли вместе, и в гуле общего
застолья - ресторан обслуживал, конечно, только участников - она все
говорила, говорила, говорила, а он все слушал, вставляя иногда: "Да я
и сам не из благородных, матушка..." или "Ну, мать, ты даешь..." - и
она уже привыкла к этой полуусмешке, стала понимать, что это от
неловкости, от боязни обнаружить больше доброты, чем принято. И
говорила бесконечно.

Москва. Август