"Александр Кабаков. Весна-лето" - читать интересную книгу автора

становится тоскливо не выдумывать картинки, не связывать их, не видеть
белую дорогу, сияющую под белым солнцем, проселочный съезд в сторону,
в лес, выбитую полянку - стоянку над откосом, заросшим буйным, слишком
ярким лесом, и злых, жадных, хрипящих ненавистью людей, таких лишних
здесь... А ведь, казалось бы, хочется совсем другого: писать и писать
об этой жизни, об этой женщине, ничего не выдумывая, не вызывая в
памяти чужие картинки, не доводя их до ясности галлюцинаций, а просто
писать о вечере в Москве, о людях, говорящих понятным языком, об их
нищете, о том, как дерутся в очередях, как затравленно зло смотрят на
танки, идущие в начале октябрьской ночи посередине улицы, сверкая
белой парадной краской по обводам, о нашем с нею страшном счастье, о
нелепых поцелуях на улице, когда девчонки рядом хихикают над старым
козлом и его пышной дамой, о том, как стыдно быть счастливыми нам
самим, когда в метро бабы везут вырванные с боем макароны, о любви,
которая всегда не ко времени, но никогда так, как сейчас.

И можно так писать бесконечно, но вдруг выплывает белая дорога и
большой темно-синий автомобиль, жарко сияющий под солнцем,
проносящийся по этой дороге.

Безумное занятие, постыдное для взрослого мужчины - придумывание
сказок. Впрочем, этим всегда занимались именно взрослые мужчины,
знающие, что это такое - придумывать другую жизнь. Голова тяжелеет,
вместо кайфа уже нарастающая боль, и перед сном надо принимать
спазмальгин.

Балеары. Июнь

Они приехали на темно-синем "вольво-универсале". Тяжелая темная
машина выглядела нелепо на узкой жаркой дороге, но уж тут, подумал
Сергей, совки себе изменить не могут: "мерседес" или "вольво" - вот их
рай, их Царствие Небесное, уж если возможность появилась, они не
упустят.

Мчались по направлению к Андрачу, седой комсорг лихо управлялся с
рулем на горной дороге. Все-таки чему-то их там учат, под Минском или
где там... Юлька не то стонала, не то шипела сквозь зубы, руки ее
напряглись, наручники до сизой белизны передавливали по-птичьему
костлявые запястья.

Сидели на заднем сиденье вчетвером, вжавшись друг в друга, у
Сергея затекла левая нога, нестерпимо ныла мышца. Он был прижат к
левой дверце, поверх его ладоней, связанных наручниками, лежала ладонь
прапора-афганца, было похоже, что между ними есть противо-
естественная ласка. У правой дверцы сидел третий, это был белобрысый,
аккуратно стриженный, краснолицый, как всякий загорелый северянин,
паренек, больше всего похожий на путешествующего амстердамского или
сток-гольмского студента. Его ладонь лежала в свою очередь на
Юлькиных, вид был вполне лирический, если бы не побелевшие ее
запястья. Вторые пары наручников обеспечивали эту нежность - левую