"Джером К.Джером. Должны ли писатели говорить правду?" - читать интересную книгу автора

Я люблю всех этих авторов; но в наши дни считается, что иметь такой
всеобъемлющий вкус - значит не иметь его вовсе. Тебе говорят, что если ты
любишь Шекспира, значит должен обязательно ненавидеть Ибсена; что нельзя
высоко ставить Вагнера и терпимо относиться к Бетховену; что если мы
признаем какие-нибудь достоинства в Доре, мы не можем понимать Уистлера.
Но если я не могу сказать, какая книга моя самая любимая? Я могу только
спросить себя, какая из них ярче всего живет в моей памяти, за какую я
чаще берусь в те приятные полчаса перед обедом, когда - да простит меня
высокочтимый мистер Смайлс - бесполезно думать о работе.
Осмотрев свои книги на полках, я нашел, что потрепаннее всего выглядит
мой "Давид Копперфильд". И когда я переворачиваю его страницы с загнутыми
уголками и читаю знакомые заголовки: "Мистер Микобер в затруднительном
положении", "Мистер Микобер в тюрьме", "Я влюбляюсь в Дору", "Мистер
Баркис отчаливает вместе с отливом", "Моя девочка-жена", "Трэдлс в
гнездышке из роз" - передо мной возникают страницы моей собственной жизни,
- столько печалей и радостей переплелось в моей душе с каждой из этих
глав. Тот день... Как ясно встает он передо мной, когда я читаю о
сватовстве Давида. Но смерть Доры я стараюсь пропустить. Бедная
хорошенькая миссис Копперфильд, стоящая у ворот с младенцем на руках,
всегда связывается в моем сознании с первым криком долгожданного ребенка.
Несколько недель спустя я нашел книгу на кресле: она лежала раскрытой,
корешком кверху, там же, где я поспешно бросил ее.
Старые друзья, как часто я забывал о своих горестях в вашем теплом
кругу! Пеготти, добрая душа, мне так приятно взглянуть в ваши честные
глаза. Наш общий друг, мистер Чарлз Диккенс, склонен, как мы знаем, к чуть
преувеличенным эмоциям. Сам он хороший человек и не видит недостатков в
тех, кого любит, - вас же, дорогая леди, если вы позволите обратиться к
вам с этим титулом, которым сейчас так злоупотребляют, он нарисовал в
истинном свете. Я так хорошо знаю вас, ваше большое сердце, ваш пылкий
нрав, ваш безыскусственный образ мыслей. Вам самой и в голову не приходит
видеть в себе какие-нибудь достоинства, вы и не предполагаете, насколько
мир лучше благодаря таким, как вы. Вы считаете себя самым обыкновенным
существом, годным только на то, чтобы печь пироги и штопать носки, и если
бы мужчина - пусть немолодой, полуслепой, но наученный жизнью видеть
красоту, скрытую в простом, некрасивом лице, - встал перед вами на колени
и поцеловал вашу красную шершавую руку, вы бы очень удивились. А он был бы
мудрым человеком, Пеготти, знающим, на что не стоит обращать внимания и за
что нужно благодарить бога, который воплотил красоту в столь разных
формах.
Мистер Уилкинс Микобер, и вы, достойнейшая из верных жен, миссис Эмма
Микобер, перед вами я также снимаю шляпу. Как часто ваша философия служила
мне спасительным примером, когда я, подобно вам, испытывал временный гнет
денежных обязательств; когда солнце моего благополучия скрывалось за
темным горизонтом, - короче, когда я, подобно вам, оказывался в
затруднительном положении. Я спрашивал себя: что бы сделали Микоберы на
моем месте? И отвечал: они бы уселись за блюдо жареного барашка,
приготовленного искусными руками Эммы, запили бы его пуншем, сваренным
сияющим Уилкинсом, и на время забыли бы все свои неприятности. После чего,
убедившись сперва, что у меня в карманах есть немного мелочи, я
отправлялся в ближайшую харчевню и устраивал себе пиршество, великолепие