"Генри Джеймс. Зверь в чаще" - читать интересную книгу автора

значил, зато здесь был всем, и не потому что об этом свидетельствовали
многие, или хотя бы кто-то один, кроме самого Джона Марчера, а по
неоспоримому праву, которое давала ему книга записей гражданского состояния,
чья открытая страница лежала сейчас перед ним. Этой открытой страницей была
могила Мэй Бартрем, его друга, и тут таилось все его прошлое, истина его
жизни, те оставшиеся позади просторы, где он все еще мог укрыться. И он
порою уходил туда, и ему казалось - он бродит по былым годам рука об руку с
товарищем, который почему-то тоже он, Марчер, только намного моложе и, что
еще непонятнее, они все время движутся вокруг кого-то третьего, но она, эта
третья, никуда не идет, она неподвижна, она застыла, лишь ее глаза неотрывно
следят за его круговращениями, и эта фигура - его единственный, так сказать,
ориентир. Такова была нынешняя жизнь Марчера, и питало ее только убеждение,
что когда-то он жил, только оно поддерживало его и, более того, сохраняло
ощущение тождества с самим собой. Он, в общем, довольствовался этим много
месяцев, целый год, существовал бы так, наверное, и дальше, если бы
происшествие, с виду мало примечательное, не всколыхнуло Марчера куда
сильнее, нежели впечатления от Индии и Египта, не направило его мысли совсем
в другое русло. То был чистый случай, редчайшее, как он думал потом,
совпадение обстоятельств, но отныне ему предстояло жить верой, что не этим
путем, так иным свет пробил бы пелену на его глазах. Повторяю, Марчеру
предстояло жить этой верой, но - не могу не добавить, - ничем другим он свою
жизнь не заполнил. Оставим же ему эту утешительную и дорого давшуюся
уверенность, что, как бы там ни было, в конце концов, он и сам пробился бы к
свету. В тот осенний день случайность сыграла роль искры, которая подожгла
пороховой шнур, издавна протянутый отчаянием Марчера. Когда все озарилось
светом, он понял, что и в последние месяцы его боль была лишь временно
приглушена. Ее словно одурманили, но рана продолжала пульсировать, при
первом прикосновении из нее хлынула кровь. Таким прикосновением оказалось
выражение обыкновенного человеческого лица. Когда на кладбище, густо
засыпанном опавшими листьями, серым днем, уже перевалившим за половину,
Марчер взглянул в это лицо, оно было как стальное лезвие. Вернее, оно
полоснуло его, как стальное лезвие, так глубоко, так метко, что он
зашатался. Марчер заметил этого человека, столь беззвучно напавшего на него,
как только подошел к надгробию Мэй Бартрем, - тот стоял неподалеку,
погруженный в себя, у свежего холмика, и его горе в своей незачерствелости
было под стать могиле. Уже одно это налагало запрет на проявление интереса к
нему, тем не менее, Марчер все время смутно ощущал присутствие соседа,
человека средних лет, в трауре; его сгорбленная спина точно застыла среди
тесноты надгробий и скорбных тисов. Надо сказать, что теория Марчера, будто
только здесь, в кладбищенской обстановке, он оживает, в это посещение по
неведомой причине сильно поколебалось. Впервые за последнее время осенний
день окутался зловещей тенью, и, сидя на низком надгробии с именем Мэй
Бартрем, Марчер ощущал совсем особую тяжесть на сердце. Он сидел,
обессиленный, точно по неисповедимому произволу в нем лопнула пружина и уже
навсегда. Сейчас ему больше всего хотелось растянуться на могильной плите,
улечься на ней, как на ложе, приготовленном для его последнего сна. Было ли
в целом мире что-нибудь, ради чего ему стоило бы бодрствовать? Он спрашивал
себя об этом, глядя куда-то в пространство, и вот тогда человеческое лицо
нанесло ему удар.
Сосед с трудом отвел взгляд от могильного холма, как сделал бы сам