"Генри Джеймс. Зверь в чаще" - читать интересную книгу автора

и тоже совсем непривычной. Весьма характерно для внутренней отстраненности,
которую он так долго и успешно в себе взращивал - собственно, этому его
свойству и посвящен весь наш рассказ, - итак, весьма характерно, что в этих
критических обстоятельствах с небывалой силой обострились его предчувствия:
Марчер даже начал подумывать, не вступил ли он уже в пределы, где видим и
слышим, осязаем, досягаем и полностью подвластен тому, что его подстерегает.
Когда тот неминуемый день наступил, и Мэй Бартрем призналась Марчеру,
что у нее есть основания опасаться серьезного заболевания крови, он ощутил
тень близких перемен и ледяной холод катастрофы. И сразу стал представлять
себе всяческие осложнения и несчастья и, главное, думать, какой утратой
грозит ему недуг мисс Бартрем. Но тут в нем, как бывало уже не раз,
зашевелилось чувство справедливости, и он, по обыкновению, порадовался
этому: значит, и сейчас его в первую голову волнует мисс Бартрем, которая,
быть может, столь многого лишится... А вдруг она умрет, так и не узнав, так
и не увидев?.. Было бы слишком жестоко задать ей этот вопрос сейчас, в самом
начале недуга, но себе Марчер задал его немедленно и с большой горечью,
глубоко сострадая мисс Бартрем из-за возможности такого исхода. И если она
"знает" в том смысле, что ее осенило некое - как бы это назвать? -
неопровержимое мистическое откровение, от этого, разумеется, не легче, а
даже тяжелее, ибо, так давно и так полно разделив с ним любопытство к его
судьбе, она положила это любопытство краеугольным камнем своей жизни. Мэй
Бартрем жила, чтобы увидеть все, что должна была увидеть, и как мучительно
ей будет уйти, прежде чем предвиденное сбудется! Эти размышления, как я уже
сказал, освежили великодушные чувства нашего джентльмена, однако с ходом
времени он обнаруживал в себе все большую растерянность. Двигаясь с какой-то
странной плавностью, время несло ему - ну, не удивительно ли? - не только
угрозу немалых затруднений, но и первую настоящую неожиданность на всем его
жизненном поприще - если слово "поприще" вообще применимо к жизни Марчера.
Мэй Бартрем уже совсем не выходила из дому, он виделся с ней только в ее
гостиной, больше нигде, хотя не было, кажется, такого уголка в их любимом
старом Лондоне, где в прошлые годы им не доводилось бы назначать друг другу
встречи; теперь она всегда принимала его, сидя у камина в покойном старинном
кресле, с которого ей все труднее было подниматься. Однажды, наведавшись к
ней после сравнительно долгого отсутствия, он был поражен внезапной
переменой в ее облике: она выглядела куда старше, чем, по его
представлениям, была на самом деле. И тут же спохватился: перемена произошла
отнюдь не внезапно, это он внезапно ее заметил. Мэй Бартрем выглядела старше
потому, что за столько лет успела состариться или почти состариться и,
разумеется, это еще в большей степени относилось к ее гостю. Если она почти
состарилась, то Джон Марчер состарился без всякого "почти", но эту истину он
постиг, только глядя на свою приятельницу. С этого открытия начались для
него неожиданности и, начавшись, принялись умножаться, набегать друг на
друга, словно их, связанных в тугой пучок, где-то прятали по непонятной
прихоти, приберегая для предвечерней поры его жизни, для той поры, когда
большинство людей давно поставили крест на неожиданном.
Прежде всего Марчер поймал себя - именно поймал - на вполне серьезном
раздумье: не заключается ли великое событие всего-навсего в том, что он
станет вынужденным свидетелем постепенного ухода от него этой прелестной
женщины, этого замечательного друга? Никогда еще так безоглядно не
превозносил он в своих мыслях Мэй Бартрем, как теперь, столкнувшись с