ДИНА РУБИНА Рената

Не могу простить себе, что так и не уговорила ее записать блистательные устные рассказы, случаи и сценки, как бы “вдруг” пришедшие на память в разговоре, но абсолютно, филигранно отделанные, до мельчайших деталей и примечаний.

Сейчас говорю себе: в конце концов, надо было их украсть, записать самой и напечатать. Хотя, конечно, без ее неподражаемой интонации, мягкого “украинского” придыхания, без этих эмоциональных взлетов ее взрывной и одновременно певучей речи многое пропадает.

Сколько их пропало, летучих шедевров неописуемой, искрящейся Ренаты Мухи!

Под конец, когда я уже ясно понимала (хотя и надеялась, надеялась — ведь она так отважно сражалась с болезнью!) — понимала, что развязка не за горами, я стала записывать наши телефонные разговоры. Голос ее слабел, но ирония, словесная меткость, образность речи нисколько не потускнели.

Среди прочих историй есть такая, бегло и рвано записанная мною на счете за электричество, история про то, как она победила болезнь в первый раз, много лет назад, хотя американские врачи давали ей сначала три недели жизни, потом — три месяца… (“При этом они все время улыбались, Дина!”).

Когда после операции она очнулась от наркоза, над ней стоял улыбающийся профессор. Он сказал:

— Рената, у меня для вас отличные новости. Я думаю, что у вас впереди несколько хороших лет.

— Есть ли у вас вопросы? — спросил он.

— Есть, — сказала Рената. — Один. Филологический. У нас в институте однажды на семинаре возник спор, как следует понимать знаменитое английское “несколько”: один-два? два-три? Или все-таки семь-восемь?

— Знаете, — помедлив, произнес профессор, — я в этом бизнесе сорок лет, и чудес пока не встречал. На вашем месте я бы считал, что “несколько” — это два-три, и не строил иллюзорных надежд, что это семь-восемь… Мой вам совет: не начинайте ничего нового, завершите все для вас важное, и совершите то, что всю жизнь хотели сделать, но откладывали на потом.

Повернулся и вышел.

И затем последовали долгие недели мучительного лечения, в течение которых — отлично представляю это, зная Ренату! — она покорила, завоевала своим неисчерпаемым обаянием весь медицинский персонал.

Когда выписывалась, явилась на прием к своему профессору, который должен был дать ей последние наставления.

— Рената! — сказал он на прощание. — Я благодарю вас за ваши усилия по очеловечиванию американской медицины.

И когда она уже взялась за ручку двери, он окликнул ее.

— Рената! Вы помните, что я сказал вам по поводу этих “несколько”? Так вот, повторяю: я сорок лет в своем бизнесе, и с чудесами не сталкивался ни разу. Но если все-таки когда-нибудь такое чудо произойдет, оно произойдет с вами…

И чудо произошло, и Рената много лет после той операции жила полноценной яркой творческой жизнью, написала много замечательных стихов, объездила много стран, преподавала, выступала, дарила любовью и дружбой множество людей: совершала немыслимые усилия по очеловечиванию мира.

И когда, несколько лет назад, болезнь возникла снова, у Ренаты уже был опыт борьбы, успешной борьбы. Возможно, именно поэтому она не сдавалась так долго.

Иногда казалось, что она наблюдает со стороны за своей собственной борьбой за жизнь.

В одной из телефонных бесед:

— Вот эта болезнь, которой я болею, она очень добросовестная. Сначала у человека выпадают волосы, потом всякие другие приспособления для нормального существования… и если вы думаете, что человеку не нужны ногти…

По настоянию младшего сына Алеши они поехали в Америку — за “вторым мнением”.

Беседуем с Ренатой после возвращения:

— Ну что ж, мы убедились, что израильские врачи ни разу не оказались отставшими. Меня послали на генетический анализ — это там сейчас модно. Кроме того, подвергли строжайшему допросу на предмет того — умер ли кто в семье от рака. А у меня, надо вам сказать, Дина, буквально все со всех сторон умирали от рака. И вот сидит американская врачиха, профессиональная улыбка до ушей, задает вопросы:

— От чего умерла ваша мать?

— От рака.

— Какой она была расы?

— Еврейской.

— От чего умер ваш отец?

— От рака.

Далее следовали вопросы о племянниках, сестрах, братьях, которые все исправно помирали от рака. А врачиха все держала на лице широкую улыбку.

— От чего умер ваш дед со стороны отца?

— От бандитской пули, — отвечаю я, радуясь разнообразию.

Врачиха вытаращивает глаза. Но улыбка приклеена.

— Почему?

— Время было такое, — говорю я. — Была революция.

— А от чего умер ваш дед со стороны матери?

— От бандитской нагайки.

Я смотрю, что врачиха хотела бы драпануть отсюда как можно дальше. Но улыбка на месте.

— То есть как? — спрашивает. — Почему?

— Время было такое. Революция.

И тогда она делает паузу и осторожно осведомляется:

— А зачем они все этим занимались…?

И Рената пережидает мой смех, и говорит спокойно:

— А что делать? Я бы всех их с удовольствием похоронила от рака…

Перебирая эти беглые записочки на случайных конвертах, счетах, четвертушках бумаг, я натыкаюсь на какие-то записанные мною фразы из разговоров, вроде этой, часто произносимой старой нянькой Ренаты: “Нэ робы, як ты робыш, и нэ будь такою, як ты е!”, — и не помню уже, не помню — по какому случаю их записала. Не могла же я сказать ей: — “Рената, помедленней, пожалуйста, я записываю!”. А может быть, так и было нужно?

Есть и целые рассказанные ею эпизоды, вроде истории с их другом, врачом из Германии, которого однажды немецкая полиция подвергла интересному наказанию: “Понимаете, Дина, вообще-то он врач, и к тому же святой человек. Это трудно совместить, но у него получается…Так вот, на днях он ехал домой и смеялся, вспомнил за рулем что-то смешное. Оказывается, этого в Германии нельзя. Его остановил дорожный патруль, его сфотографировали, и фотографию повесили на такую доску — она есть в каждом районе, как у нас раньше, помните: “Они позорят наш район!”. В Германии обычно на таких вывешивают фотографии проституток”…

Успела записать еще один эпизод: про то, как в молодости на телевидении в Харькове Рената участвовала в программе по изучению английского языка. Играла в “разговорных” сценах то официантку по имени Наташа (“была очень убедительна, что вы думаете!”), то еще какую-нибудь четко говорящую по-английски куклу.

— И вдруг директора программ, редактора, главного редактора и режиссера передачи, а также меня, вызывают в Обком. Не Рай! И не Гор, Дина! А Об-ком. Харьков большой город… “Получили анонимный сигнал о вашей передаче”, - говорит Дурасиков. Был такой инструктор. Любил мальчиков, что никому не возбраняется, но одного утопил в бассейне, что уже хуже…Однако все это выяснилось позже, а в тот момент он высадил нас всех по ранжиру и говорит, мол, получили письмо от трудящихся, в котором такая фраза: “И вот эта Наташа с ее глупыми глазами, у нее такой вид, как будто хочет сказать — ой, как я сама себе нравлюсь!”.

Рената делает паузу…

— И все эти милые люди, Дина, — продолжает она мягким и даже меланхоличным тоном, — и директор программ, и редактор, и режиссер передачи… вдруг обосрались. Они перестали на меня смотреть. Инструктор Дурасиков их спрашивает: “У нее глупые глаза?”

Я поднялась и сказала: “Нет. Умные”.

И все эти кролики замерли и затряслись. Дурасиков помолчал, прокашлялся, выпил воды из стакана и сказал: “Тогда ладно…”

Есть у Ренаты и обо мне два устных рассказа.

Один — про то, как мы познакомились “вживую”. Она живет в Беэр-Шеве, я — под Иерусалимом. В переводе на российские пространства это все равно, что Севастополь и Екатеринбург. Но однажды меня пригласили выступить в Беэр-Шеве. Я и поехала с намерением непременно побывать у Ренаты Мухи.

Так вот, это убийственно точный по интонации, хотя и придуманный от начала до конца устный рассказ. С выкриками, вздохами, жестами, комментариями в сторону. Буквально все это я передать не могу, могу только бледно пересказать:

Итак, я впервые являюсь в дом, в “знаменитой” широкополой шляпе, с коробкой конфет и подвявшим букетом цветов, которые мне подарили на выступлении.

И вот, “папа Вадик” (муж Ренаты — Вадим Ткаченко) расставляет стол, сын Митя что-то там сервирует… а Рената “делает разговор”. Я при этом изображаюсь страшно культурной элегантной дамой, даже слегка чопорной. Кажется, даже в лайковых перчатках, которых сроду у меня не бывало.

Рената, которая волнуется и хочет “произвести на эту селедку впечатление”, начинает рассказывать “про Гришку” (есть у нее такой уж точно смешной рассказ).

— И тут я вижу, что Динино лицо по мере повествования вытягивается, каменеет и теряет всяческое выражение улыбки. Я продолжаю…Рассказ к концу все смешнее и смешнее… Трагизм в глазах гостьи возрастает. Что такое, думаю я в панике, ведь точно смешно! Заканчиваю… И вы, Дина, замороженным голосом, сквозь зубы говорите: “Рената, какая же вы блядь!” — Ничего для первого раза, да? А?! (Ее любимый выкрик: “А?!”)

— И когда я так осторожно говорю, что в моем возрасте это, пожалуй, уже комплимент…и интересуюсь, чем, так сказать, заработала столь лестное…

Дина сурово обрывает:

— Вы хотите сказать, что этот рассказ у вас не записан?

Я отвечаю:

И этот, и все остальные.

Дина с каменным лицом:

— Конечно, блядь!

Самое смешное, что этот рассказ основан на моем действительном возмущении: каждый раз я — письменный раб, пленник кириллицы, — услышав очередной виртуозно детализированный, оркестрованный колоссальным голосовым диапазоном устный рассказ Ренаты Мухи, принималась ругать ее:

— И это не записано?!

Второй рассказ, — про то, когда я приезжаю в следующий раз, — еще более пикантный.

Как Рената открывает мне дверь, и я спрашиваю с разгоряченным лицом:

— Рената, почему у вашего соседа яйца справа?

Якобы я ошиблась дверью, мне открыл сосед на нижней площадке, и он был в трусах. И что в этом вопросе якобы никакого криминала нет. Оказывается, все английские портные-брючники, снимая размеры, непременно спрашивают клиентов: сэр, вы носите яйца справа или слева?…

…И вот, переночевав у Ренаты, наутро я ухожу, цветы оставляю, конфеты забираю с собой…

В этом месте рассказа я всегда подозрительно спрашивала:

— Конфеты?! Забираю?! Как-то не верится. Это не про меня…

Рената сразу поправлялась:

— Или оставляете… Конфеты, впрочем, говно, — кажется, “Вечерний Киев”… За вами захлопывается дверь, и тут мы слышим страшный грохот! Поскольку вы явились в каких-то умопомрачительных туфлях на гигантских каблуках, то вы и грохнулись как раз под дверью соседа с яйцами. И правильно! Нечего заглядывать, куда вас не приглашают!

У меня почему-то нет ощущения, что Рената исчезла из моей жизни. Так бывает после ухода больших артистов, писателей, поэтов: эманация заполнения пространства личностью такова, что очень долго остается впечатление абсолютного их присутствия здесь и сейчас. Ловлю себя на импульсивном желании позвонить ей и рассказать о недавней поездке в Польшу, о том, что по-польски “еврейская писательница” звучит как “жидовска писарка”. Спохватываюсь, что позвонить не получится… и все-таки по инерции представляю себе комментарии Ренаты: ее жестикуляцию, ее руки, что взлетают и как бы охватывают в воздухе арбуз; ее голос с неподражаемыми интонациями, который звучит во мне, все звучит и звучит, не замирая…