"Аскольд Якубовский. Страстная седмица" - читать интересную книгу автора

высунувшееся из белых повязок лицо. Все остальное было прикрыто простынями и
бинтами. Не закричала, держала рот сжатым, ладонью охватив. "Но ему здесь
холодно", - решила озябшая вдруг старуха и поняла, что это страх, настоящий
страх. А не холод. И это было всегда: пугаясь, она зябла. Но страхи
приходили так редко, что забыла. А здесь был необычный, белый, страх. Страх!
Только сейчас она увидела, что к внуку со всех сторон протянулись провода и
проводочки, трубки и трубочки - все разного цвета. Были синие и красные,
прозрачные и даже из толстой резины. И все они уходили под простыни.
Наверное, Виктор был оплетен ими. А куда же они тянутся? Она увидела
сидящего в стороне металлического паука со сложно-суставчатым стеклянным
брюхом. К нему-то и шли трубочки, ими он обхватил внука, в нем, паучище,
что-то журчит и булькает, хрипит и причмокивает. Остановить его! Он
высасывает жизнь внука в себя!.. Но старуха окаменела. Она видела в своей
жизни многое, но не оплетенного умирающего внука. Она молча (грудь сжало)
стала хватать рукой воздух, которого не стало для дыхания. Врач подхватил
ее, посадил рядом с приборами. Старуха закрыла глаза.
- Кардиамин, но-шпу, нитроглицерин сейчас же и таблеточку пипольфена
потом. Маша, надо смерить давление.
Сестры, все молоденькие, быстрые и ухватистые, сунули ей в рот таблетку
и принесли прибор. Закатали рукав старухи, и врач стал работать
пофыркивающей резиновой грушей. Зажатость в груди прошла, и тут же принесли
голубую таблетку и стакан воды. Затем явился шприц и ватка, смоченная
спиртом. Сестра ловко сделала укол. Старуха и не поморщилась. Врач что-то
говорил ей о великом Пастере, у которого не работала половина мозга.
- Пастер? - переспросила старуха. - Кто это? Ах, да... Доктор! Спасите
моего мальчика, спасите.
- Стараемся, - буркнул врач. - Вам нужно домой.
А сестра спросила:
- Мамаша! Вызвать "перевозку"?
- Сама дойду, я не одна.
"Отец парня ждет в коридоре", - вспомнил врач.

5

К Семену подсел теперешний муж старухи, сам тишайший Петр Иванович
Квач. Он был всегда тихий, вот только на войне отличился, шагнул из
лейтенантов в полковники. Его мало замечали возле старухи, он как-то не
гляделся рядом с ней. И ведь был еще бодрый, рослый старик. Лишь недавно он
сузился и как-то обвис плечами.
Петр Иванович сидел рядом с Семеном, с обвисшими своими веками, с
обвисшими щечками в красных жилках (топорщились одни усы). Но старик
улыбался доброй, смягчающей все улыбкой. "Типа мази от ожогов", - решил
Семен. Он обрадовался старику - мать, она вся жесткая, злая, ругачая.
("Рогатая", - говорит Петр Иванович). Она может и обидеть, и взять на себя
все тяжелое. Она в силах всего добиться и все на свете сделать. Но жить
рядом с ней было тяжело. А этот - успокаивал и смягчал тихостью, вихорьками
у лысины, улыбкой - она была особенной, она врезалась в память и обладала
странным свойством. Старик уходил куда-нибудь и забывался, с вихорьками и
своими усами, а улыбка оставалась. Она повисала в воздухе и, прежде чем
растаять, еще некоторое время там висела.