"Юрий Яковлевич Яковлев. Балерина политотдела (повесть) " - читать интересную книгу автора

из-под обстрела. Паровоз и один вагон.
Я не был в родном городе полгода, но мне кажется, что прошла целая
вечность. Эпоха! Эта страшная, бесконечно длинная эпоха превратила
цветущий город в мертвые, ледяные Помпеи.
Кажется, но снег, а белый остывший пепел занес Невский проспект.
Трамваи замерли. Ослепли. Онемели. Стали похожи на ископаемые существа,
сохранившиеся в вечной мерзлоте.
Не верилось, что когда-то они пели на поворотах, звонили, издалека
светили разноцветными огнями: у каждого маршрута свой цвет.
Наши дорогие "четверки", "девятки", "семерки". "Вы выходите у Пяти
углов?", "Следующий Невский", "Кто выходит у Кирочной?". Но это было в ту
далекую эпоху, которую теперь называют мирным временем.
Я иду по узкой тропке, проложенной в снежных завалах Невского
проспекта. Мимо "Колизея", мимо "Художественного", мимо "Новостей дня", к
"Титану". Эти кинотеатры как бы вехи моей жизни, здесь я смотрел "Путевку
в жизнь", "Чапаева", "Дети капитана Гранта", выпуски хроники из Испании.
Теперь экраны погасли. Нет афиш. Нет огней. А темные залы, вероятно,
похожи на огромные склепы.
... - Куда вы шли? - вдруг спросила меня Галя, и ее широко раскрытые
глаза взглянули на меня в упор. - Вы шли в Ленконцерт?
Но я покачал головой.
- Я шел к Тамаре. Прямо с вокзала к ней.
- Почему к Тамаре?
- Я любил ее, как младшую сестренку. Понимаешь?
- Понимаю, - отозвалась Галя, но глаза ее смотрели на меня
настороженно, они чего-то ждали от меня, Галины глаза.
А я уже двинулся дальше по дороге своих воспоминаний. Временами мне
казалось, что Галя не пошла за мной, отстала - слишком труден был этот
путь.


По радио звучит метроном. Разрушает тягостное безмолвие. Может быть,
это не метроном, а кто-то из ленинградцев приложил микрофон к сердцу и его
удары слышит весь город? А может, это мое сердце звучит, сжимаясь от боли?
Мимо меня на санях провезли мертвого. Я не сразу догадался, что он
мертвый: просто скуластый мужчина сидел в санях - сани были слишком малы,
чтобы он мог лечь, вытянуться. Его неподвижное лицо было подставлено ветру
и стуже, но его не страшил мороз. Ему уже ничего не было страшно. Две
женщины в черном тащили сани. Их лица были скрыты платками. На ухабах сани
подбрасывало, и мертвый вздрагивал. Как живой.
Потом я увидел очередь за хлебом. От холода люди жались друг к другу,
жались к стене. Очередь как бы окаменела, и только слабые парки возникали
и тут же растворялись в стуже - очередь жила, дышала.
И тут я заметил мальчика. На голове у него был башлык из клетчатого
платка, и виднелись только глаза и переносица. Края "смотровой щели"
обросли колючими кристалликами мороза. В руке на длинной цепочке мальчик
держал часы-"луковицу". Перед ним стоял высокий мужчина в шубе. Уши его
были завязаны шарфом, а поверх шарфа была надета каракулевая шапка
пирожком. На лице мужчины выделялся нос - крупный, мясистый, весь в
щербинках, сизый нос. Мальчик о чем-то просил мужчину и все протягивал