"Светлана Ягупова. В лифте (Авт.сб. "Ладушкин и Кронос")" - читать интересную книгу автора

их достаточно и на собственной планете.
Тот миг, когда Тыоня вновь очутился на крыше лифта, был внезапен.
Овладела печаль по чему-то навсегда утерянному. Присутствующие в лифте
были теперь как бы частичкой его собственного призрачного тела. Душа его
теперь переживала за всех вместе и по одиночке, он будто приобщился к
странному, взбаламученному страстями и одновременно сцементированному
единым телесным и духовным началом обществу людей. Было тревожно и хорошо.


Сообщение Селюкова привело Жураеву в замешательство. Патологический
правдолюб, он не раз шокировал ее своими выступлениями. Резал правду-матку
с горячностью пионера-активиста, и даже не столько правду, сколько то, о
чем как-то неприлично и говорить. Ну вот как-то разошелся, что все
разленились, дурака валяют, вяжут и гоняют чаи. Расстроившись от этой
речи, Жураева распустила слух о том, что у Селюкова не все дома, что он
уже когда-то лечился по поводу какого-то сдвига. Позже, мучаясь от этой
лжи, спрашивала себя, что более вело ее в этом измышлении: желание
изменить отношение окружающих к Селюкову - все-таки лучше прослыть
ненормальным, чем склочником, - или боязнь того, что рикошетом и к ней
станут относиться с неприязнью? Как бы там ни было, а имена их повязаны.
Сейчас будто кто наотмашь ударил не только ее, но и дозревающего в ней
малыша. Писать кляузу на шефа, да к тому же признаваться в этом, хотя бы и
в темноте, - это уж слишком. Стараясь не взорваться, будто Селюков для нее
совершенно посторонний и не его ребенок бился у нее под сердцем, она
сказала:
- Ваше так называемое донкихотство, Антон Дмитриевич, сидит у всех в
печенке. В конце концов это не только не умно, а, если хотите, подло и
ненормально.
- Почему же? - невозмутимо отозвался Селюков. - Я ведь не анонимку
написал, а письмо за своей подписью.
- И что же вы написали? - спросил Лобанов.
- Изложил состояние рабочего микроклимата, рассказал, что у нас любят
подсиживать друг друга, сплетничают, как на рынке, и вообще нет порядка. И
еще вступился за Ирину Михайловну.
- За меня? - всколыхнулась Жураева. - По поводу чего?
- По поводу квартиры. Вам должны дать в первую очередь, но претендентов
много, и вот увидите, придется жить с ребенком и матерью в одной комнате,
то есть втроем.
- Надо же, гуманист какой, - оторопело усмехнулась Жураева.
- Ну и забрал бы женщину к себе, тем более, что будущий ребенок вроде
бы как родной, а у самого две комнаты на двоих, - Лобанов не скрывал
возмущения.
- Желательно не вмешиваться в наши личные отношения с Ириной
Михайловной.
- Но вы-то позволяете себе соваться в дела, в которых не компетентны.
- Антон Дмитриевич, - не то простонала, не то вздохнула Ирина
Михайловна, - спасибо за внимание и заботу, но кто просил вас об этом? Я
на очереди стою, как только подойдет, получу. И с чего это вас волнует мое
устройство? Как-нибудь разместимся. В тесноте, да не в обиде.
- Если вам нравится это положение, ради бога... Я хотел как лучше. И