"Алексей Иванов. Граф Люксембург (нераскрытое убийство)" - читать интересную книгу автора

открытых дверях. Теперь я дома, я на пороге, мне не страшна улица - я имею
право на своей лестничной клетке хоть стол поставить да водку пить. Я
распахиваю дверь ещё сильнее: вот он я! Затем надвигаюсь на смелого
человека, отставившего одну ногу и поглощаю его своим пальто, он теряется в
его складках. "Я принес тебе глазированный сырок", - слышатся раскаты
громоподобного голоса. Зевс смеется, Зевс жалеет. Безопасность. Идиллия.
Двери распахнуты. Бог рокочет как можно нежнее: "Я старался. Я не раздавил
его". "Мы разделим его пополам", - слышится тихое.
За окном настоящий Бог рассыпал подушку с перьями, и пух ещё тает на
моих плечах. "Не смахивай снег, - говорю я, - это святая вода". Пальто,
суконная шинель, у меня огромная и теплая. Я приобрел её в театре за
бесценок на распродаже. У нас похоронили спектакль про военных, кажется,
"Жди меня"; генералов, майоров и всякой солдатни там было предостаточно.
Вот все бедные и пьющие артисты оперетты расхватали этот пронафталиненный
хлам, залатали, где надо - и я теперь похож на памятник Дзержинскому, и
тоже без головного убора.
"А вот теперь закрывай ворота!" - кричу и с разбегу бросаюсь на
кровать - пружинистый матрац ещё долго, постепенно замолкая, подбрасывает
мое безжизненное тело.
Но когда же все это началось! Когда она стала подозревать, что я
однажды не прийду? Когда она стала смотреть на меня, появляющегося поздно
ночью в дверях, как на чудо?..
Это случилось две зимы назад: я впервые напугал её.
Помню, как меня долго приводили в себя в милиции: резиновые дубинки
молотили мое тело, а я только чесался и цедил с улыбкой: "Ну, уссышься". Я
был избит, руки резали наручники и самостоятельно не мог подняться с
кафельного пола; я сроднился с этим полом, с подошвами, наступающих на меня
людей, с запахами, теми, которые на высоте носа прямостоящего человека
никогда не слышны, полюбил полустертые узоры на каждой плиточке в зоне
моего зрения, - я прожил целую жизнь, которая напоминает бред пьяного
турка. Когда меня наконец смогли усадить на стул, в задачу мне поставили -
ждать. И я стал ждать, временами забываясь и заваливаясь. Наконец пришла
она... с мешком вещей для меня, сухих и чистых, ведь я был весь мокрый и не
было у меня ни шапки, ни шарфа, ни рукавиц. Еще она принесла южные
солнцезащитные очки. Помню, лет тридцать назад она носила их сама.
Припоминаю брошюру "Крым - ваша здравница", на обложке которой нарисована
женщина в таких точно очках, в соломенной шляпище, в купальнике и стоит в
какой-то развязной позе, даже странной для шестидесятых.
Часа в два ночи мы оказались на лавочке на бульваре (на такси денег не
было). Я лег, она прикрыла меня своими теплыми тряпочками, которые впопыхах
собрала в мешок, когда спешила ко мне. Мешок был сшит ею из половины
холщового плаката "Солнце, воздух и вода..." - она бывший культработник.
Странно, что бульвар этот находится недалеко от дома, где я родился. Я хочу
сказать ей это, но тяжело поднять голову и пошевелить распухшими губами.
Если мы даже соберем свои манатки сейчас и пойдем туда, нас никто не
пустит: в нашем доме давно какая-то рекламная контора, а в родной комнате,
должно быть, храпит ночной сторож, такой же как и я тридцатилетний парень.
Изгадил перегаром гнездо мое покинутое, ясли и колыбель мою. И снится ему,
что нажрался безбожно, пристает к каким-то иностранкам, провонявшим
марихуаной, затем долго ищет с одной из них в ночном городе хотя бы один