"Георгий Иванов. Страх перед жизнью " - читать интересную книгу автора

демократическая конституция". "Россию надо подморозить, чтобы не гнила". И в
заключение: "Нам, русским, надо совершенно сорваться с европейских рельс и,
выбрав совсем новый путь, стать во главе умственной и социальной жизни
человечества". Такие выписки из Леонтьева можно делать без конца. Все, что
он говорит, нам уже знакомо заранее, и не из его статей, а непосредственно
из окружающего нас хаоса и насилия, или "цветущего неравенства", - кому как
нравится звать. Все знакомо - и "духовные начала", расцветающие "посредством
принуждения", и конституции, которые "опасней пугачевщины", - и на совет
"сорваться с рельс" и "стать во главе" с сердечным удовлетворением мы можем
сказать: Есть. Уже сорвались. Уже стали.

"Пища моя крута", - говорит о себе Леонтьев. Эта (действительно крутая,
нельзя спорить) пища стала для послевоенного несчастного человечества
опостылевшим ежедневным "пайком". С самого августа 1914 года до наших дней
расхлебывает он эту "крутую пищу" и все не может расхлебать. Что
расхлебывать придется долго - сомнений нет. Интересно было бы знать, как
долго, - вплоть до "конечной гибели" или все-таки на некотором расстоянии до
нее. Но на этот вопрос не могут ответить никакие "слова", никакие теории -
ни "эгалитарно-уравнительные", ни "неравноцветущие". Ответит на это жизнь.

* * *

Теплятся лампадки в монастырской гостинице. Неслышными шагами приходят
послушники. Шумит у окна какая-нибудь трогательная, осыпающаяся
"нестеровская" березка...

У окна, за письменным столом, сидит старый больной человек, приехавший
сюда "заглушить тоску". Он что-то пишет. На его красивом породистом
изможденном лице надменность отчаяния: что там ни пиши, как сжато ни
формулируй, какие блестящие парадоксы ни рассылай - ясно одно: жизнь не
удалась.

Жизнь не удалась. "Блестящая борьба" не состоялась. - "Надо
покориться". Но покориться он органически не может. Если бы
"обстоятельства", если бы Кромвелю да меч! Но нет меча, нет обстоятельств,
нет даже "обеспеченных семидесяти пяти рублей". Гордость. Отчаяние. Тихие
послушники. Лампадка. Вечер, березка на чахлом небе. Там, в небе, - грозный,
безрадостный Бог усомнившегося в неверии атеиста, карающая темная сила.
Здесь - неудавшаяся жизнь, подступающая смерть. Утешения нет ни в чем. Разве
"красотой", по старой памяти, не то что утешиться - развлечься. Вот именно
такими занавесочками, из такой обязательно марли. И со страстью, всегдашней
своей страстью - о чем бы ни шло дело, - Леонтьев пишет в Москву друзьям:
описывает цвет, качество, плотность требующейся ему марли. С тем же
"ясновидением", с каким предчувствует послевоенную Европу, описывая эту
марлю в мельчайших подробностях: должна непременно быть в Москве такая.
Друзья Долго ищут, наконец действительно находят - в гробовой лавке. Это
специальный товар для покойников. И другие разные совпадения, предчувствия,
приметы окружают в его последние дни Леонтьева.

Вдруг обнаруживает он, что все важные события его жизни происходили в