"Валентин Дмитриевич Иванов. Русь изначальная. Том третий. Исторический роман. Трилогия о начале Руси; №2.3." - читать интересную книгу автора

- Написал бы ты через писцов наставление сыновьям, как мне рассказывал о
себе. Они бы вынесли себе поучение, как править.
- Знают они, что добро, что зло, - тихо начал Ярослав, - различают
черное от белого, от красного... - и не докончил. Губы шевельнулись,
желанья не стало. Не нужно. Митрополит упрям. Не понимает, что другие
упрямы не менее. Каждый держится за привычное. Пока время не переменит
людей, положение их, достатки и все, от чего у человека мысли, желанья...
Дешевый спор - о словах. Духовные больше других грешат словесными
спорами из книг, такое их дело. Плотник рубит топором, книжник языком
пилит душу. Читал Ярослав духовные и светские книги. Чтение дает знания,
но ума никому не прибавит, коль его мало. Вот ученый человек митрополит, а
пустяка не поймет: за то Ярослав брата Мстислава при жизни его не любил,
что был перед ним виноват. В сторону говорит духовный отец, на ветер...
Слова и дела, дела и слова. Уже не различал князь Ярослав разницы
между ними, ибо мысли его чудесно воплощались в видения дела. Он уже встал
на порог. Ноги как ледяные. Или кажется? Не хочется пошевелиться, чтоб
посмотреть рукой, язык не хочет сказать. Взять легко, любить трудно -
терпения много нужно для любви. Не стало у старого князя больше любви ни к
чему, остыл он совсем, остались бесполезные знания себя и людей. Хорошо и
легко, и пора, пора...
И, глазами позвав митрополита, шепнул коснеющим языком:
- Ухожу. Читай отходную...


Книжник заранее знает, что кому делать, зачем делать. Потом обвинит -
не так делали, будто бы можно сделать жизнь из заранее сказанных слов?
Духовные указывали и осуждали. Но не было образца, на который
указывали, не было единой, благодеятельной, самодержавной Империи. Не
бывало и людей, кто поступал бы по-писаному, даже когда сам творил писания
к общему примеру. Из действительно сущего - из Империи, из людей - с
помощью слов творили истинных ангелов: голова, крылья, руки, грудь, а
прочего нет, прочее отсекается, как ненужное.
На них указывали, во имя их осуждали. Русь же, молясь по-новому, жила
старым обычаем. Думала, что живет, и жила свободно, платя цену, называемую
усобицами, беспорядком. В свободе трудно держаться порядка.
Как только не определяли человека в отличие от других живых существ!
И двуногое без перьев, и общественное животное, и разумнейшее во всем мире
существо среди других... Кем бы ни назвать человека, есть у него одно
поистине дивное чувство: уметь видеть то, чего нет, и не видеть того, что
есть.
Расписывая стенной живописью киевский храм Софии Премудрости,
живописец Алимпий, известный мастер, разговаривал с Никифором, начинающим
мастером, недавним своим учеником.
- Ты, Никифор, тайну ищешь в живописи, - говорил Алимпий. - Подумай:
собака, лошадь, кошка, как ни умны, но не видят ни нарисованного, ни
изваянного. Глаз же у них куда зорче, острей людского. А человек видит. У
человека глаз добавляет свое к нарисованному. Вот тебе и вся тайна. Мы ко
всему прибавляем свое и говорим: знаем истину. Однако же каждый знает
истину, но - свою.
- Не богохульство ли? - робко спросил Никифор. - Этак можно дойти до