"Борис Иванов. Ночь длинна и тиха, пастырь режет овец" - читать интересную книгу автора

вызовут на совещание, - и завтра все это будет снова обсуждено, и полководец
подведет черту, и все пойдет вперед с тем детским оптимизмом, который не
знает ни добра, ни зла, а только преданность этому малоуправляемому потоку
жизни. Здесь, на дне, в социальном низу, не было лишних. Здесь человек
принимался таким, какой он есть. И когда бывалый начальник вспоминал о
ком-то: "золотой был человек", - все понимали искренность человеческой
печали, ибо могло последовать: "помните, как в третьей квартире прорвало
фановую трубу", - и каждый понимал, что в этом мировом порядке было нелегко
оказаться на месте в нужный момент, с нужным инструментом, и нужно быть
золотым человеком, чтобы достать нужную трубу, ибо этих труб с прошлого
столетия не выпускают ни в одном уголке вселенной. Что касается доски:
"Лучшие люди жилконторы", то и фото художника временами появлялось здесь, -
когда подходила его очередь.
Отсюда после планерки Корзухин шел за стариком кровельщиком в подвал,
где среди кусков жести они сидели на верстаке и курили. Потом не спеша лезли
на крыши или находили работу внизу. И так до обеда. Потом расходились по
домам, если не было какого-нибудь сверхординарного события.
Здесь художник терялся среди неудачников, неустроенных, безалаберных,
непризнанных людей - каждый со странностями, - и, по-видимому, со
странностями был их начальник, бывший военный прокурор, - тоже, наверно,
"непризнанный". И Мастер среди своих вечерних интеллектуальных визитеров
своим верным чутьем угадывал тех, кто объявлялся у него в гостях нечаянно и,
почуяв запах опасности, которая угрожает каждому в случае социальной
неудачи, исчезнет навсегда, и тех, кому было дано почувствовать ошибочность
успеха в миру и отныне обитать там, где все возможно и все простительно и
где человек по-настоящему одинок, потому что тут, на краю социального мира,
ни ты за других, ни другие за тебя ничего не решают.
Но художник повторял: "Не в этом дело". Он повторял эти слова всегда,
когда мысли становились навязчивыми. Не в этом дело - быть одиноким, не в
этом дело - горячить себя собственной справедливостью или будущей славой. Он
также понял: нет смысла удерживать в памяти прошлое, например, мать детства,
как она, поддевала вилкой ком серого вареного мяса в кастрюле и выкладывала,
будто все еще живое, на тарелку, или как солнце, прежде чем показаться из-за
домов, словно прожигало гребень крыши, - и чего он, подросток, волновался у
окна, ожидая этого момента! Быть одиноким - жить без воспоминаний. Так он
освободил себя от необходимости благодарности, но не от привычек. Но дело и
не в этом - есть только неотвратимость совершающегося.
Сразу трудно понять, что совершающееся - не совершившееся.
Совершающееся не имеет никакого отношения к тому, что может случиться в
ящике памяти, из которого плохой художник что-то вытаскивает, а потом
раскрашивает. И не то, что совершается сейчас, как ему долго казалось, и в
схватке за эту исчезающую жизнь он обрел скорость письма, быстроту взгляда,
простоту и обнаженность своих работ. "Не в этом дело!" - догадался он, когда
перестал узнавать свои картины, написанные год назад. Он должен был это
совершающееся понять и застыл с этим вопросом, на который он не имел ответа.
Краски на палитре каменели. Закрылся от всех и лежал сутками на пыльной
полупровалившейся тахте. Мать с родственником-акушером отправили его в
психбольницу, где среди идиотов и шизофреников он продолжал ждать ответа на
свой вопрос, а психиатр, в представлении которого человек был не сложнее
ходиков с гирькой, пробовал пустить его колесики в ход. Корзухин напряженно