"Юрий Иваниченко. В краю родном, в земле чужой" - читать интересную книгу автора

тогда лишь отчалил.
Плыть недолго, но за канат Мокий не брался - зашумела в голове
прадедовская горилка.
Ну да Грицько с Петром справлялись сами, а Мокий опять натоптал
люльку, присел с причальным багром на краю настила и смотрел с умилением,
как золотистые графские кони перекликаются ржаньем и фырканьем с казацкими
гнедыми.
Их сиятельства раззнакомились и беседуют с офицерами; а паром скользит
по спокойной утренней воде к правому берегу, и наплывают золотые и синие
купола Нежинских церквей. А сзади, с левого берега неширокого Остера, от
Козацких могил, долетали возбужденные бессвязные голоса землекопов,
отведавших из козацкой фляжки.
Вот уже и берег. Мокий зацепил багром, спрыгнул, накинул цепь и
подождал, пока господа съедут; на дощатом причале уже ожидали переправы
тарантас, запряженный невзрачной парой, и трое пешеходов.
Возле тарантаса стоял краснолицый, одетый по-дорожному пан, прямой,
как палка, пани с хорошенькой дочкой лет десяти ожидали в экипаже.
Интересуйся больше Мокий господскими делами, наверняка бы заметил, как
смотрела девочка на их сиятельств, сводящих под уздцы золотистых коней на
причал, а может, и услышал бы слова, брошенные старшим из казацких офицеров
своему спутнику. Но прадедовский хмель все сильнее бил в голову, и Мокий
едва дождался пересадки и оттолкнул полупустой паром от берега.
Не слышал он, как мамаша вполголоса выговаривала дочке "Нельзя так
таращиться, Мари, это неприлично, что о нас могут подумать их сиятельства";
не видел - или не прореагировал, - что к причалу, с опозданием на какую-то
всего минуту, подлетела бричка известного в городе пана Кодебского. В
голове стучало и гудело, странно так, с присвистом, ноги подкашивались,
Мокий сказал хлопцам, что нездужае, перебрался в байду, под настил, и
забылся. Вроде бы сном - но разве это сон, когда ушло все сегодняшнее,
земное, и сам он; только ушло не совсем, а будто заменилось и стало совсем
наоборот. Не струганая доска настила, а невозможно ровный желтоватый уступ
потолка вытянулся у него над головой, и из маленького рифленого дульца
потянул пахнущий нагретым железом ветерок. И не темный просмоленный борт
байды, а светлое закругленное окно оказалось справа, и за окном - облака,
такие же почти, как видел Мокий недавно над собой, но теперь они пенились
не на небе, а совсем внизу. Небо же оказалось темносиним, как поздним
вечером, но без луны и звезд. И не охапка старого сена подавалась под
спиною, а высокое кресло с подлокотниками и белой крахмальной накидкой на
верху спинки. Такие же кресла стояли спереди, все одинаковые, только люди в
них все разные, а дальше, где заканчивались кресла, высилась такая же
невозможно гладкая и желтоватая, как потолок, стена и на ней - огненная
надпись лядскими буквами и сам он преобразился, оказался одетым как невесть
кто, а главное руки стали совсем панскими, гладкими, белыми и с короткими
ногтями. И только шум остался прежним - чуть пульсирующим свистящим, будто
тающим в пространстве.
Мокий повернулся влево - и увидел рядом с собой ксендза; и ксендз,
улыбаясь, заговорил на плохом русском языке. Мокий понял и ответил, тогда
лишь осознав по-настоящему, что не он сидит в кресле и смотрит на облака
под ногами, не он вознесен неведомой силой на средину неба, и не он любезно
беседует с ксендзом, что еще большая нелепица, чем все остальное.