"Всеволод Иванов. Московские тетради (Дневники 1942-1943) " - читать интересную книгу автора

спискам, а не по фактическому числу (много раненых и убитых), получили по
поллитра. Выпили. Сидят у костров. И скучно. Взяли в руки немецкие ракетницы
и начали для развлечения пускать ракеты. Всю ночь над Сталинградом горели
разноцветные ракеты.
Прелесть Диккенса, особенно юмористическая сторона его, в том, что он
подсмеивается над неподвижным и косным бытом. Натурализм этот юмор принял
как форму и тем самым уничтожил юмор и создал роман, которому скоро будет
уже сто лет. Быт нашей страны почти лишен косности (кроме, конечно, косности
бюрократической, но кто позволит об этом писать?), и, следовательно,
натурализму, я даже бы сказал, реализму, нет места. То, что мы натуралисты -
это не доказательство потребности, а доказательство трусости современного
писателя, - и меня в том числе. Нужно отбросить все лишнее - описание
портянок, которых, кстати сказать, мало, рукавиц, шинели. Лохмотья так
однообразны! И так они похожи на шинели! Нужно оставить чувства, страсти,
столкновения... Нужно создать романтизм. И без этого не обойдутся, так как и
натурализм и реализм явления критические (Флобер, Золя, Чехов, Горький, даже
Л.Толстой - все писали критику на существующий строй и человека), а надо
искусство проповедническое, и значит романтическое. Шатобриан, а равно и
немецкие романтики, были проповедниками. "Все это, допустим, верно, -
возразят мне. - А как же проповедь? Ведь проповедь всегда и прежде всего
что-то обличает, указывает на какие-то пороки и недостатки, которые надо
искоренить. А ведь у нас, по мнению бюрократов, которые управляют
искусством, нет пороков, а недостатки столь ничтожны, что лучше - прямо
приступить к описанию добродетели". Я замолчу, ибо, по совести говоря, не
знаю способа уничтожения бюрократов. [...]
16 февраля. Вторник
У Кончаловского: "Лермонтов". К тому времени, когда будут напечатаны
эти строки, вы уже превосходно будете знать эту картину: я не буду описывать
ее. Я шел к Петру Петровичу и мало думал о том, что он мне покажет. На
дворе - оттепель, я смотрел на тротуар, и он был желтый от песка, и машин
стало больше. Я думал о наших победах и пытался нарисовать в уме теперешнее
состояние немецкой армии... Петр Петрович, когда я вошел в комнату, глядел
на меня глазами, полными слез. Картина мне понравилась. В ней чувствуется
какая-то благородная манерность гения... А глаза Лермонтова - тоскливые и
счастливые, глаза сына Петра Петровича - Миши. У него дочка, которая - ей
два года - передразнивает, как смеется - в кулак - дедушка. В коридоре -
печка железная. В гостиной холодище, мы все стояли в шубах. Петр Петрович
сушит картину электрическим камином. Затем он стал рассказывать, как
сначала, с этюда, написал "Казбек" и "к этому стал подгонять все остальное",
т. е. Лермонтова. Написав костюм, он пошел справляться в Исторический
музей - так ли? Оказалось, так... На это я ему сказал, что я, например, до
сих пор не собрался съездить на Дальний Восток, чтобы проверить, так ли
написан "Бронепоезд" и что Петр Петрович живей меня. Бурку он взял у
знакомого - "бурая действительно! А теперешние - крашеные и у них плечи
подкладные!". Мундир на белой подкладке, как у всех кавалеристов... Портреты
Лермонтова хоть и разные, но по строению лица, если геометрически вымерить,
одинаковы... Предполагает назвать: "Я ехал на перекладных из Тифлиса". Я
сказал, что не стоит, т. к. неизбежно будут путать эту фразу с пушкинской.
Тогда он согласился, что лучше назвать "Лермонтов". Очень боится показывать
художникам, обворуют: "Бурку непременно украдут! У меня Дейнека решетку