"Фазиль Искандер. Дядя Сандро и раб Хазарат (рассказ)" - читать интересную книгу автора

продемонстрировать тут же. Вот так они жили на нашей улице, и казалось,
конца и края не будет этой благодати. И вдруг однажды все разлетелось на
куски! Вахтанг был убит на охоте случайным выстрелом товарища.
Я помню его лицо в гробу, ожесточенное чудовищной несправедливостью,
горестно-обиженное, словно его, уверенного, что он создан для счастья, вдруг
грубо столкнули в такую неприятную, такую горькую, такую непоправимую
судьбу.
И он в последний миг, грянувшись в эту судьбу, навсегда ожесточился на
тех, кто, сделав всю его предыдущую жизнь непрерывной вереницей ясных,
счастливых, ничем не замутненных дней, сейчас так внезапно, так жестоко
расправился с ним за его безоблачную юность.
Казалось, он хотел сказать своим горько-ожесточенным лицом: если б я
знал, что так расправятся со мной за мою безоблачную юность, я бы согласился
малыми дозами всю жизнь принимать горечь жизни, а не так сразу, но ведь у
меня никто не спрашивал...
Лица обитателей нашей улицы, которые приходили прощаться с покойником,
выражали не только искреннее сочувствие, но и некоторое удивление и даже
разочарование. Их лица как бы говорили:
Значит, и у вас может быть такое ужасное горе?! Тогда зачем нам было
голову морочить, что вы особые, что вы счастливые?!
Почему-то меня непомерностью горя подавила не мать Вахтанга,
беспрерывно плакавшая и кричавшая, а отец. Застывший, он сидел у гроба и
изредка с какой-то сотрясающей душу простотой клал руку на лоб своего сына,
словно сын заболел, а он хотел почувствовать температуру. И дрожащая ладонь
его, слегка поерзав по лбу сына, вдруг успокаивалась, словно уверившись, что
температура не опасная, а сын уснул.
Отец не дожил даже до сороковин Вахтанга, он умер от разрыва сердца,
как тогда говорили. Казалось, душа его кинулась догонять любимого сына, пока
еще можно ее догнать. Тогда по какой-то детской закругленности логики мне
думалось, что и мать Вахтанга вскоре должна умереть, чтобы завершить идею
опустошения.
Но она не умерла ни через год, ни через два и, продолжая жить в этом
запустении, стояла у калитки в черном, траурном платье. А годы шли, а она
все стояла у калитки, уже иногда громко перекрикиваясь с соседями по улице и
снова замолкая, стояла возле безнадежно запылившихся кустов трифолиаты,
ограждающих теперь неизвестно что. Она и сейчас стоит у своей калитки,
словно годами, десятилетиями ждет ответа на свой безмолвный вопрос:
За что?
Но ответа нет, а может, кто его знает, и есть ответ судьбы,
превратившей ее в непристойно располневшую, неряшливую старуху. Жизнь, не
жестокость уроков твоих грозна, а грозна их таинственная недоговоренность!
Я рассказываю об этом, потому что именно тогда, мальчишкой, стоя у
гроба, быть может, впервые пронзенный печалью неведомого Экклезиаста, я
смутно и в то же время сильно почувствовал трагическую ошибку, которая
всегда была заключена в жизни этой семьи.
Я понял, что так жить нельзя, и у меня была надежда, что еще есть время
впереди и я догадаюсь,
как жить можно. Как маленький капиталист, я уже тогда мечтал вложить
свою жизнь в предприятие, которое никогда, никогда не лопнет.
С годами я понял, что такая хрупкая вещь, как человеческая жизнь, может