"Фазиль Искандер. О, мой покровитель!" - читать интересную книгу автора

разведки, он на цыпочках проводил меня на кухню. Мы осторожно вдавили
кухонную дверь внутрь и расселись. Он разулся сам и предложил разуться мне.
После этого он открыл дверь одного из двух холодильников и горделиво
предложил мне туда заглянуть. Я так и ахнул, не счесть алкогольных алмазов в
каменных пещерах. Он вынул бутылку виски, достал откуда-то два стакана, и мы
продолжили пиршество.
После первых двух-трех глотков он вдруг расплакался вполне натуральными
слезами, и, если б я мог верить словам, которые произносились между икотой и
вздохами, получалось, что я предпоследний коммунист в стране, а он
последний. Других нет.
- Я не коммунист, - сказал я, чтобы не было ложных иллюзий.
- Знаю, - кивнул он мрачно, - но я же не о формальном членстве говорю.
Козлотуры повсюду побеждают, а наверху ничего не делают.
Боже, боже, теперь я понял, почему он написал положительную рецензию на
мое "Созвездие Козлотура"! Но не мог же я ему сказать, что как раз наверху
сидят главные козлотуры, время от времени почесываясь и боковым движением
рога сбрасывая кого-нибудь вниз. В этот исторический момент был как раз
сброшен Хрущев. Нет, не сказал я ему ничего такого.
Космический характер разложения, охватившего страну, никак не давал мне
повода думать, что холодильник, наполненный напитками, тоже след этого
разложения. После его горьких слез я воспринимал этот холодильник, набитый
отнюдь не только патриотическими напитками, скорее как запасы для
дальнейшего оплакивания судьбы коммунистического движения.
Однако после первого стакана, то ли махнув рукой на разложение, то ли
указывая на энергические действия с какой-то далеко идущей целью,
опережающей разложение, он вдруг принялся, как скифский вождь, рассказывать
мне о женщинах, взятых в полон лично им.
К похабству этих рассказов прибавлялись какие-то гастрономические
призвуки, словно он мне объяснял способ поедания живых устриц или
чего-нибудь не менее экзотического.
Время шло. Мелькали в его рассказах города и страны. Он же был
журналист-международник. Он дошел, казалось бы, до благополучной,
опереточной Вены, но тут все сорвалось.
- Ты представляешь, - начал он, - голый сижу в Вене на венском стуле. А
она...
В каком виде была она, я так и не узнал никогда. В кухню с громкой
руганью ворвалась его жена, и стало совершенно ясно, что вся его затейливая
исповедь была подслушана ею из-за стены. Мы были уверены, что она
давным-давно спит. Мы забыли о ней, но она сама о себе не забыла.
Теперь ясно, что голос его по ходу выпивки приобретал чрезмерный пафос,
тем более со своими иностранными полонянками даже в пересказе он иногда
переходил на плохой английский язык. А если учесть сложность его советских
эротических замыслов, ему и там не раз приходилось повторять одно и то же,
усиливая голос. Европеянки его явно не сразу понимали. Тем более я. Вот жена
и проснулась (если она вообще спала, а не затаилась). Но возможно и другое.
Возможно, его венское приключение, если жена о нем знала, носило на
себе следы такой вычурности, что она уже не в силах была выслушивать это еще
раз.
Возможно, находясь именно в Вене, он, как марксист, пытался запутать,
высмеять, вывернуть наизнанку теорию Фрейда. Но удалось ли ему это и что