"Фазиль Искандер. Эссе и публицистика" - читать интересную книгу автора

страданиями человечества уязвленна стала". Хочется крикнуть: "А ты не
оглядывайся!" Но, видно, нельзя не оглянуться, не получается.
Иногда думается, как и сто лет назад: может, наша страна слишком
огромна и оттого наши беды? Может, благополучие народа зависит от количества
разума на единицу государственной площади?
Озираясь на русскую литературу девятнадцатого века, видишь не только
великих художников, но и политических борцов, иногда создателей государства
в государстве.
Взаимозацикленность писателя и власти удивительна. Начиная с Пушкина,
власть не сводит глаз с писателя, но и писатель не сводит глаз с властей.
За свободолюбивые юношеские стихи Александр Пушкин был сослан в
Бессарабию Александром I. В бурной душе молодого {357} Пушкина, кажется,
должны были прозвучать такие слова: "Не ты, а я царь! И я это тебе докажу!"
И доказал. Все творчество Пушкина можно рассматривать как особый вид
доказательства: власть духа выше власти силы. Настойчивые, сладострастные
воспевания Петра Великого отчасти намек на ничтожность, плюгавость
современных ему царей.
Медный всадник, скачущий по мостовым Петербурга, кажется, призван
пугать не только Евгения, но и обитателей Зимнего дворца. Во всяком случае,
Николай запретил печатать "Медного всадника". А случаен ли Гришка Отрепьев,
Пугачев в заячьем тулупчике с барского плеча? Так, похаживают, чтобы цари не
забывались.
Сама возможность двойничества, самозванства вносит оскорбительную
сомнительность в абсолютную власть царей. Пушкин как бы говорит: "Меня,
Пушкина, заменить нельзя. А вас можно".
В какие бы дали свободного романа ни уносился Пушкин, он не забывал
своих соперников по трону духа, своих гонителей и обидчиков. В итоговом
"Памятнике" не случайно:

Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.

Еще доклокатывает страсть уходящей жизни: главою непокорной. Но
последняя обрывистая строка овеяна не только гордостью, но, если вслушаться,
можно уловить в ней и призвук грусти: а стоило ли состязаться? И не поясняет
ли причину этой тайной грусти концовка "Памятника":

И не оспоривай глупца.

Однако спор продолжается. Рыком раненого льва встретит Лермонтов смерть
Пушкина и примет опалу, как эстафету. Через много лет из Ясной Поляны бывший
артиллерийский офицер Лев Толстой несколькими тяжелыми снарядами обрушит
последний {358} бастион николаевской эпохи. У него будет свой счет, но это и
месть за Пушкина.
Вот кто действительно победил всех царей, императоров и президентов.
Вот он стоит, с рукой, засунутой за пояс, и смотрит на нас прямым,
немигающим взглядом. Мужицкий царь! Гордыня правоты! В неслыханной ясности
слога беспощадное понимание хронической тупости человечества! Ясности,
полной ясности! Чтобы ни один человек потом не сказал: "Я это не так понял".
Знает ли он, что и через сто лет ни один серьезный писатель планеты,