"Ясуси Иноуэ. Охотничье ружье; Письмо Секо; Бой быков (Три новеллы)" - читать интересную книгу автора

убийстве, а потому я ни разу в жизни не держал в руках даже духового ружья.
Дело в том, что редактором журнала "Друг охотника" стал мой старый
школьный товарищ. Хотя переписка наша давно прервалась, он знал, что я не
оставил поэзию, которой увлекся в юности, когда мы выпускали любительский
литературный журнал. Вот он и предложил мне - то ли под влиянием момента, то
ли желая хоть как-то искупить долгое свое молчание - написать для его
журнала стихотворение на охотничью тему.
Будь все по-прежнему, я бы наотрез отказался: и журнал специальный, с
которым я никак не связан, и тема охоты совершенно мне чужда. Но как ни
странно, меня именно в ту пору вдруг заинтересовала взаимосвязь между
охотничьим ружьем и человеческим одиночеством, и, охваченный поэтическим
вдохновением, я как раз собирался написать об этом. И я согласился на
предложение редактора, сочтя "Друга охотника" журналом, на редкость
соответствующим моим намерениям. В конце ноября, когда ощутимей становятся
ночные холода, я сел за стол и где-то после полуночи закончил стихотворение,
а на другой день послал его в редакцию "Друга охотника".
Так появилось на свет стихотворение в прозе "Охотничье ружье", которое
я позволю себе привести здесь, ибо оно имеет определенное отношение к
дальнейшему повествованию:

Человек с большой матросской трубкой в зубах медленно поднимался по
узкой тропинке, извивавшейся среди кустов на горе Амаги. Его сапоги
оставляли следы на покрытой инеем земле. Впереди бежал сеттер.
Темно-коричневую куртку охотника перетягивал патронташ на двадцать пять
патронов. За плечом была двустволка марки "Черчилль". Что побудило его столь
невозмутимо взять с собой это ослепительно сверкающее стальными стволами
ружье, которое отнимает жизнь у всего живого? Я глядел вслед рослому
охотнику, и мне вдруг неудержимо захотелось последовать за ним.
С той поры, в привокзальной ли сутолоке большого города или посреди
праздной толпы, меня нередко пронзало желание брести куда-то в одиночестве,
как этот охотник: медленно, спокойно, равнодушно... В такие минуты перед
глазами почему-то всплывал не тот пронизанный холодом ранней зимы пейзаж
горы Амаги, а унылое белое русло пересохшей реки. И сверкающее полированными
стволами ружье, которое, казалось, тяжким грузом придавило к земле тело и
душу одинокого пожилого охотника, вызывало странное ощущение смертоносной
красоты, какое никогда не возникает, если ружье нацелено на живое существо.

Получив от своего друга номер журнала с моим стихотворением и полистав
его, я впервые понял, что поступил крайне легкомысленно: хотя название
"Охотничье ружье" было вполне подходящим, само стихотворение не имело ничего
общего с характером журнала и не вязалось с пестревшими на его страницах
словами вроде "правила охоты", "спортивная сноровка", "полезное увлечение".
Страница, которую оно занимало в одиночестве, напоминала своего рода
крепость, некую отгороженную от всего остального, совершенно особую зону. В
своем стихотворении я раскрыл суть того, что называется охотничьим ружьем,
как я его воспринял своей поэтической интуицией, - по крайней мере,
стремился ее раскрыть, если сказанное выше звучит чересчур самоуверенно. Я
говорил себе, что надо быть гордым и не унижать себя излишней скромностью.
Безусловно, никакой проблемы не возникло бы, будь стихотворение опубликовано
в ином журнале, но в органе Японского охотничьего клуба, призванного